A-viking - Тихий час

[Archivarius]

Сначала в дверях появилась объемистая сумка, потом белый халат, туго обтянувший очень знакомую фигурку - причем обтянувший именно самую вкусную часть этой фигурки, - и лишь потом сама ее обладательница. Порядок появления объяснялся довольно просто: пропихнув в палату сумку, она еще доругивалась с кем-то, остававшимся в больничном коридоре, двигаясь за сумкой попой вперед. Расставив все точки над "и" и победно захлопнув дверь, Данка наконец явила всему миру мордашку не менее привлекательную, чем то, что было обтянуто халатом.
Весь мир, слегка опешивший от ее появления, представлял собой одного-единственного пациента элитной больничной палаты, которая слегка напоминала офис разложенными сразу на двух столах бумагами, мерцающим экраном ноутбука и регулярно "вякающим" телефоном.
- Офигели, блин, поназначали тут всяких режимов посещений, здравствуйте, Владимир Дмитриевич, чуть сумкой по кумполу не настучала этой дурехе, видите ли, тихий час у них, я говорю у меня передача срочная, шеф ждет, работать надо да и пельмени стынут, короче, пока халат не напялила, не пускали. Вот.
Перевела дух и, наконец, осмысленно улыбнулась:
- Здравствуйте...
- Гм.. - Самый Любимый В Мире Шеф поправил очки, слегка запотевшие от ее ураганного появления. - Какие.. пельмени?
- С грибами... Горячие, - ткнулась носом в ему в грудь, в спортивный костюм, который даже тут напоминал застегнутый китель. Прижалась под его руками, опущенными на плечи. - В больницах же не кормят нормально, - начала заранее ворчать, представляя его реакцию на горшочки-кастрюлечки.
- Ох, ну ты и чудо ты у меня... в перьях...
- Не-а. В халатике. - Потерлась носом теперь о щеку, не отпуская, считая секундочки долгожданной близости. - В противном больничном халатике... Я его скину сейчас...
- Ага. Пельмени. С ложечки. И кашку манную...
- Не-а, - опять закрутила головой, - не манная... Я из манной уже выросла, а вы пока не того... не доросли. Не такой уж и дедушка. Все зубы на месте. Не манная кашка. Березовая... - Покраснела, но смотрела снизу вверх чуть-чуть с вызовом: - Ну, даже не березовая... а ивовая...
И тут же выскользнула из обнимавших рук, даже не давая ни ответить, ни тем более возразить, деловито распихала на столе бумаги, освобождая жизненное пространство для своей бездонной сумки. В ней действительно оказались не только привычные больничные передачи типа всяких соков и крутобоких яблок, но и старательно замотанный в толстое полотенце глиняный горшочек с горячими пельменями.
Шеф только молча качал головой и переводил взгляд то на сумку, то на Данку, летавшую между холодильником и столом. Что-то, завернутое в опять же полотенце и еще в целлофановый пакет, она тут же убрала в сторону.
- Данка, чудилка, тут же на взвод голодных солдат...
- Ничего. Вы справитесь! Я в вас верю! Я пока бумаги готовые заберу, новые достану, а вы - пельмени.
- Данка, да я...
- Сейчас у нас кто-то допререкается... довозражается... доотнекивается... А кофе не дам! Нельзя!
- Так у меня же не сердце. У меня...
- Не дам! Врачиха сказала нельзя! Я спрашивала! И вообще, пока я в халатике, я начальство! Вот!
- Ну, некоторые личности только что грозились этот халатик скинуть...
- А вот не скину! Пока не поедите нормально!
- Садистка...
- С кем поведешься...Ой! - потерла попу, увернулась от повторного шлепка и заняла позицию на другом конце стола. Демонстративно зашуршала бумагами, всем своим видом давая понять, что диспут завершен, не надо никого шлепать и всячески возбуждать, и вообще ничего на свете больше не будет, пока не доедятся все-все-все пельмени. Горячие и грибные. Вот.
Шеф Данку знал и все понял правильно, покорно углубляясь в пельмени. Хорошо знал. Если точнее, он ее и "сделал", как в песенке - слепил из того, что было.
По мнению Данки, "было" непонятно что - провинциальное, глупое и наивное, никуда не годное ни сейчас, ни потом. По мнению Владимира Дмитриевича, "было" и есть - красивое и умненькое чудо, слегка взлохмаченное, с глазами бездомного котенка и готовностью то ли отчаянно царапаться, то ли мурлыкать... С блестящими задатками - эдакий природный алмазик, который мог заиграть настоящим бриллиантом. Мог и должен - хотя огранивать и шлифовать его было ох как непросто.
Их довольно обычное знакомство в пределах первой студенческой стажировки неожиданно для обоих превратилось... Нет, не в стандартный служебный роман умудренного годами шефа и смазливой секретарочки, не в любовные отношения, не в систему учитель-ученица. Хотя там было и первое, и второе, и десятое... Не искали никаких причин, не хотели заглядывать далеко вперед, жадно впитывали друг друга, и только краешком сознания удивлялись, как легко и просто вписались друг в дружку их непростые характеры и ломаные судьбы. Впрочем, это их глубоко личное дело - они довольно жестко не допускали в свой маленький мирок никого постороннего, и мы тоже туда лезть не будем...
Тем более, что Самый Любимый В Мире Шеф наконец справился с пельменями, с сожалением посмотрел на термос, куда никто не и собирался (врачиха сказала низззя!) наливать вкуснявый кофе, и осторожно закурил у приоткрытого окна. (Тоже низзя!) Данка выложила на стол несколько журналов и демонстративно поджала губы: знала бы, что эта дуреха-медсестра такая дуреха, фигу бы выполняла просьбу Дмитрича, ваабще офигела, не пускать вздумала, хрен ей, а не журналы. Вот!
Владимир Дмитриевич настороженно посмотрел на Данкину сумку: что еще могло появиться оттуда на свет божий, было совершенно непредсказуемо. Направленному взгляду помешала Данка, наконец отпихнув никому-никому-никому не нужные бумажки и осторожно пристроившись рядышком. Засопела от удовольствия, чуть не замурлыкала, когда снова сплелись его руки, когда чмокнул в пышные волосы и просто крепко прижал к себе, убаюкивая и защищая...
- Я скучаю... - шепнула, потом еще раз: - Очень скучаю... Уже столько времени нету и нету...
- Всего пятый день, - убаюкивали его руки.
- ЦЕЛЫЙ пятый! - заворчала, устраиваясь в них уютнее и удобнее. - Сидит тут, дуры всякие дежурные кругом него бродят, а там Дайчонок один... Совсем один, брошенный, нецелованный и невоспитанный. Вот...
- Приду весь здоровый, отремонтированный и новенький, сразу и будем воспитывать нашего Дайчонка.
Молча помотала головой. Замерла... Еще раз помотала, втираясь сопелкой в плечо и туда же шепнула:
- Дайчонку нельзя ждать. Он плохой делается. - Секундная пауза и просьба: - Идите пока, отнесите журналы этой... чувырле. Я тут подожду.
Он попытался поднять ее голову, чтобы заглянуть в глаза, но она не далась, уперто протирая носом дырку в его плече. Провел рукой по голове, огладил волосы и решительно встал. Взвесил на руке пачку журналов "этой дурехе", обошел стол, мельком глянул на тумбочку, на тот таинственный пакет в мокрой целлофановой упаковке и, не оборачиваясь, вышел.
Когда вернулся, тщательно запер дверь, еще из маленького предпалатного тамбура увидев, что пакет - уже пустой, - превратился в мокрое полотенце поверх целлофана. Догадывался, знал, что увидит - но сердце забилось, словно в самый-самый первый раз. Год назад или целую вечность назад: кто их считал, эти минуты и дни!
Она лежала, скинув с кровати одеяло. Лежала послушно, аккуратно и ровно, свежая на свежих простынях, уткнув свою хитрющую сопелку между вытянутых вперед рук. Тот самый "противный" больничный халатик только краешком виднелся из-под остальной одежды - она любила встречать его вот так, бесстыже голая или невинно нагая. Лежала и ждала, не признавая никаких веревок даже тогда, когда укладывала сама себе на спину тонкую злую плеть или пучок запаренных прутьев. Так было в первый раз, и в пятый - всегда сама, всегда послушно, всегда с настороженно замершим дыханием и ровно вытянутым телом... А в шестой раз она гибко скользнула к нему лежа, по ковру, игривой кошкой с зажатой в губах длинной розгой. Тогда он поднял ее с колен, поцеловал в сжимавшие прут губы и отрицательно покачал головой: - Лишнее. Будь выше...
Потом были седьмой раз и сто седьмой. Были и легкие судороги тела под узким ремешком, и смачный шлеп мокрой кожаной полосы, были и тяжелые, мучительные стоны и нервное, жаркое: "Еще!!!", когда из-за этих стонов замирала вскинувшаяся было розга.
Какой раз было сегодня? Да какая разница... Главное, что он был - снова. Снова она лежала ровной обнаженной стрункой, снова темным росчерком ждали уложенные на спину розги, снова замерло дыхание, и чуть-чуть, незаметно, приподнялись в ожидании плечи...
Взял розги со спины. Коснулся тугих крепких ягодиц - то ли кончиком прута, то ли губами... Замирая от ожидания, не посмела даже шевельнуться, хотя сладкой волной заныло в низу живота, захотелось хотя бы немножко, ну совсем чуть-чуть... ну вот совсем чуть раздвинуть плотно сжатые ноги...
М-м-м...
Это про себя, это совсем про себя, вовсе и не отвечая на короткий, совсем несильный писк розги, стегнувшей попу.
М-м-м... Чуть сильнее, словно впервые, словно заново примеряя тонкие ивовые лозинки к голому телу Дайчонка, и только с третьей розги, когда прутики наконец хлестко и сильно прочертили на бедрах жадный поцелуй красных полосок, длинно выдохнула, разрешила себе шевельнуться и приподнять, всего на миллиметрик приподнять послушные, откровенно зовущие и ждущие бедра.
М-м-м...
Мокрый заботливо сбереженный пучок ивы взлетал, обещая поцелуй боли, и бедра девушки принимали этот поцелуй нетерпеливым, коротким и жадным рывком. Нервно сжатые кулачки сплелись один с другим, напряженно сжались ноги - розги стали пробирать девчонку, все острее и жарче просекая тонкие вспухшие линии полосочек.
М-м-м-м...
Они знали - с первого раза или сотого? да какая кому разница... они просто знали, что стыдливая боль первых розог скоро уйдет, уступит место самой лучшей, самой долгожданной и самой настоящей жаркой боли строгой, но не злой порки. Не с плеча, но и не ласкаясь, стегали мокрые лозинки по тугим кругляшам голого зада - и бедра Данки стали жить своей минутной жизнью, короткой жизнью наказания: сжимались, вскидывались, увиливали в сторону и тут же возвращались под розгу, чтоб снова судорожно вздрогнуть от прилипчивого поцелуя ивы.
- О-о-о...
Десять или тридцать? Они не считали. Не было нужды - на сбившихся, смятых простынях все откровеннее и призывнее металось в секущем жару девичье тело. Белое тело на белых простынях. Добела сжимались пальцы на спинке кровати, добела сжимались в погасшем стоне по-детски пухлые губы и добела сжимались непослушные половинки, чтобы снова мягко встретить розгу и не дать, не дать этим совсем уж непослушным ногам показать, как она ждет...
М-м-м... Вскинутая голова, вскинутые бедра. Упавшее на руки лицо. Упавшие к кровати бедра и грудной, медленный, прижатый к простыням стон "м-м-м..." с медленным, прижатым к простыням, движением ног: в стороны... шире... еще шире...
Вскинутая голова, откровенный стон-просьба, зажмуренные глаза и приоткрытые губы. Губы с губами. Его руки на горячих бедрах. Дрожь ожидания. И сладкая судорога, от которой теплеет снег, и замертво остывают угольки костров.
Закрытые глаза. Отвернула лицо, тяжело дышит, расслабленно впивая секунды и вечности накатившего счастья. Облизнув припухшие и внезапно пересохшие губы, не слыша своего голоса и еще покачиваясь на горячей-горячей волне, шепчет:
- Спинку...
Но не розги, а ладонь скользит по спине, по плечам:
- Дайчонок, девочка моя... хватит... ну все, все... хватит...
Пол-минутки длиной в вечность. И совсем по-другому, стыдливо звучащий и торопливый шепот:
- Я сейчас все уберу.. приберу... Отнесите ей еще журнал... в сумке лежит...
Не отпускает ладонь. Гладит плечи и волосы. Касается стонущих бедер. Успокаивает. Прощает и любит. Охраняет...
И отпускает. Потому что снова может вскинуться в порыве бесстыдного и желанного наката тугое тело, и тогда обиженными слезами брызнет отказ от новых розог, новой боли, нового прощения и послушания...
Сначала в коридоре показался край казенного белого халатика, небрежно накинутого на плечи поверх платья. Потом сама Данка и следом за ней - похудевшая сумка. У стола дежурной медсестры с молчаливым вызовом поправила прическу, еще раз одернула платье и деловито отчеканила:
- Я в пятницу приду. В тихий час. У меня будет готова новая передача.