Максим Горький. Экзекуция

[Archivarius]

Некоторое время спустя бешено примчался в облаке пыли еще экипаж, в нем сидели исправник, становой пристав, старуха в сером платье с красным крестом на груди и красной перевязью на рукаве, их сопровождали трое упрядникв верхом. И наконец бойкая пестрая лошадка прикатила бричку с грузом, зашитым в рогожу. Затем все двинулось так быстро, как будто поехало с крутой горы.

Полицейские, согнав дубовцев в кучу, выравняли их в два ряда, и один, с медалями на груди, приказал:

-Становись на колени!

-И бабы? – спросил Серах.

-Я те поговорю, - крикнул полицейский, а другой деловито повторил:

-Все на колени становись!

Дубовцы зашевелились, переглядываясь, толкая друг друга, и все стали почти наполовину короче. Урядники вынесли со двора Грачевых широкую скамью, поставили ее среди улицы, попробовали – прочно ли стоит? Стояла прочно. Рыжебородый полицейский очень осторожно положил в конце скамьи большую охапку прутьев.

-Вон как, - сказал Серах, вытягиваясь в переднем ряду, и вздохнуд:

-Бабы, вы становитесь сзади нас.

-Молчать! Не шевелись! – закричал полицейский с медалями.

Со двора старосты вышло гуськом начальство, впереди – губернатор, за ним исправник, офицер, становой и штатский, похожий на кота.

Губернатор стройный, тонконогий, аккуратно обтянут серой коротенькой курточкой, в танах с красным лампасом, в лакированных сапожках. Лицо у него узенькое, тоже серое, под седой квадратной бородой сверкало что-то красненькое, похожее на крест, на нем было много золота, а лакированные ноги казались железными; шел он быстро, легко, точно по воздуху, и было ясно, что это человек особенной силы и беспощадной строгости. Остановясь посредине фронта дубовцев против Митрия Плотникова, он закричал пронзительно как павлин:

-Н-ну, что, мерзавцы? Бунтовать, а ? Негодяи! Дармоеды! Недоимщики!

Плотников кувырнулся в ноги ему и заныл, выпрямляясь, приожив темные руки ко груди своей:

-Ваше сиятельство, преподобный...господин граф, простите Христа ради! Действительные дураки...виноваты...разорились до конца, не дай бог.

Вслед за ним завыли бабы, забормотали, закричали мужики:

-Обидели нас!

-Прости Покрова ради.

-Темнота наша...

-Разорены вконец!

-Хоть помирай...

-Смутьяны тут еще...

Губернатор стоял, дрыгая правой ногой, под седыми его бровями грозно блестели глаза, необыкновенные, золотистые, точно чешуя фазана.

-Молчать, идиоты! – снова закричал он. – Я вам покажу, как бунтовать. Налогов не платите, а пьянствуете, дебоширите...Я вас выучу!

Его серое, как бы запыленное лицо потемнело, он широко открыл рот, показывая золотые клыки, и грозил то кулаком, то пальцем, тонким и длинным, точно гвоздь. Его хорошо освещало солнце, и при каждом движении губернатора от его зубов, погонов, пуговиц, перстня на пальце отскакивали золотые лучики. Он сверкал, гремел, и смутно вспоминались какие-то сказки о страшных людях. Дубовцы, перестав ныть и понурясь, слушали бешено быстрый тон его слов.

-Государь император... в заботах о вас, подлецы... министры, архиереи... губернаторы ночей не спят, - кричал он, притопывая ногой. – Вам на каторге место! Но прежде я вас перепорю.

Сняв фуражку, он обнажил дыбом вставшие седые короткие волосы, вытер виски и лоб платком и хрипло скомандовал:

-Начать!

Становой пристав поднял к лицу бумажку и прочитал:

-Трофим Лобов.

Офицер, протирая очки платком, сказал исправнику:

-Следует ли детям смотреть, как секут родителей?

Исправник приподнял толстые усы, надул щеки, но не успел ответить, - губернатор строго сказал:

-Детей тоже надо сечь!

Но тотчас же распрорядился"

-Разогнать мальчишек по дворам и смотреть чтоб не высовывались в окна-а! В чем дело, пристав? Где этот вызванный?

Двое полицейских уже подвели Лобова к скамье.

-Раздевайся.

-Нет сил со страха, - спокойно сказал Лобов. – Снимайте штаны сами, коли это нужно вам.

Пристав сказал губернатору:

-Ваше превосходительство, он упорствует, не хочет...

-Еще бы он хотел! Дать ему десять лишних! Нет, барабана не надо, поручик, мы – без церемоний! Мы – просто, да!

Лобов лег вдоль скамьи, вытянув шею за край ее и упираясь в край подбородком. Двое полицейских, откинув корпуса, держали его за руки и за ноги, как будто растягивая человека. Казалось, что именно от этого красноватые ягодицы грузчика так неестественно круто вздулись. Солнце освещало ягодицы так же заботливо, как губернатора и все другое.

-Раз, два, три, - торопливо и звонко начал считать становой тихий свист в воздухе и сухие шлепки прутьев по человечьей коже, но губернатор хозяйственно сказал:

-Не так часто, реже!

Лобов молчал, лежа неподвижно, только мускулы под лопатками вздрагивали. Кожа его покрылась темно-красными полосами, а к последним ударам покраснела сплошь, точно обожженная. Когда кончили сечь его, он так же молча спустил со скамьи ноги, сел, тыкая в землю изуродованной ногой, растирая ладонями подбородок и щеки, туго налитые кровью.

-Котомина Евдокия, - вызвал пристав.

-Не пойду, - закричала Авдотья, вырываясь из рук урядника, схватившего ее сзади за руки. Лобов, поравнявшись с нею, сказл:

-Упрись подбородком в край скамьи – кричать не будешь.

Но она уже кричала:

-Бесстыдники...Да что вы? Не хочу...

Урядник толкал ее коленом в зад, головой в плечи. Ему помогли, но перед скамьей Авдотья снова начала сопротивляться, выкрикивая:

-Ваше благородие, избавьте срама. Прошу же вас.

-Живее! – резко приказал губернатор.

Авдотью уже притиснули на скамью, но она все еще извивалась, точно щука, и, только когда обнажили ноги, спину ее – замолчала на минуту, но после первых же ударов начала выть:

-За что-о? Мучители..

- Гляди-ко ты, - пробормотал Плотников, толкнув локтем Сераха. – Дуняшка-то – стыдится! А ведь бесстыдно живет...

-Чужие, - кратко откликнулся Серах.

Начальство очень внимательно рассматривало, как на стройном, желтоватом, точно сливочное масло, теле женщины вспыхивали розовые полосы, перекрывая одна другую. Тело непрерывно изгибалось, толкая и покачивая полицейских, удары прутьев падали на спину, на ноги, полицейские встряхивали Авдотью и шлепали ею по скамье, как мешком.

-Довольно, - крикнул губернатор на двадцатом ударе, но полицейский не удержал руку и ударил еще раз.

Авдотья вскочила на ноги, оправила юбку и побежала прочь, подняв руки к голове, пряча растрепанные волосы под платок.

Вызвали Плотникова. Этот пошел, расстегивая на ходу штаны, криво усмехаясь, говоря:

-И не знаю – какая моя вина? Человека нету смирнее меня!

-Ваше сиятельство, - плачевно закричал он, сняв штаны и падая на колени, - брат мой, Василий, верой-правдой служит вам – всеизвестный охотник...

-Двадцать пять, - сказал губернатор сухо и четко.

В начале порки Плотников аккуратно на каждый удар отвечал звонким голосом "о-ой!" Но лежал смирно, не двигаясь, и прутья погружались в его тело, как в тесто. Только при последних ударах он стал кричать тише, не в такт ударам, а когда кончили пороть его, пошевелился не сразу.

-Вставай, - сказал полицейский, стирая ладонью пот со лба.

Плотников встал, покачнулся, лицо его дрожало, из глаз текли слезы, шевелилась бородка, он облизал губы и сказал по привычке шута балагурить:

-Дай бог впрок!

Вызвали Христину, Василия Плотникова, - их не оказалось.

-Найти! – приказал губернатор.

Серах подошел молча. Ему губернатор назначил сорок, и это заставило Трофима Лобова вслух и внятно догадаться:

-Список-то Красовский, стерва, составил!

Серах долго укладывал длинное жилистое тело свое на скамье и начал кряхтеть только в конце счета. А когда кончили сечь его, он сел, покачивая головой, точно не решаясь встать, а встав, тотчас же снова шлепнулся на скамью и, улыбаясь, сказал:

-Вон как...Ослаб все-таки...

Снова встал, согнулся, чтоб поднять штаны, спустившиеся до щиколоток, и вдруг громко, с треском выпустил кишечный газ в сторону губернатора. Губернатор сказал что-то исправнику, исправник взревел:

-Еще десять этому скоту!

По лицам двух-трех серых солдатиков солнечным зайчиком скользнула улыбка, усмехнулся Лобов, зашептали бабы, наклонив головы, исправник, свирепо нахмурясь, разогнал платком испорченный воздух, губернатор, взяв под руку офицера, пошел прочь, а человек с лицом кота сказал:

-Это он, идиот, нарочно...

После первых же добавочных ударов из-под кожи Сераха выступила кровь, и полицейские, ударив розгой, начали отворачивать лица в сторону, должно быть, избегая мелких, точно ягоды бузины капелек крови. Когда кончилась порка, Серах встал , коснулся ладонью зада, поднес ладонь к лицу и сказал:

-Вон как...

-Иди, иди, - сердито посоветовал полицейский, осматривая мундир и брюки. Серах взял штаны в руки и пошел прочь голоногим.

-Барон Таубе, - позвал губернатор. Исправник поспешно бросился к нему, и все начальство исчезло во дворе Грачевых.

-Молоко пить пошли, - соображал Плотников. – А может, чаек.

Авдотья, повернув в его сторону опухшее, заплаканное лицо, гневно сказала:

-Поди, поклонись в ножки им.

Без начальства полицейские стали сечь торопливее, да и все вообще пошло быстрее, но как будто обидней, никто уже не командовал, не угрожал, обнаружилась какая-то скука. Со дворов появились солдаты, которые искали названных в списке Василия Плотникова, Христину и какого-то Ивана Новикова. Митрий Плотников с радостью объявил:

-А такого у нас нет и даже вовсе не было никогда. Был Носков Ванька, так его еще в августе свезли в сумасшедший дом.

Становой пристав равнодушно сказал:

-Смотрите, за укрывательство преступников отвечать придется.

Все устали: солдаты - стоять в строю, миряне – на коленях, некоторые уже сидели, а высеченные лежали на земле. Ераков, несмотря на свой возраст, честно стоял, как приказано, на коленях и ворчал:

-Это разве наука? Подпаску Коське двадцать пять розог дали, а ему вдвое надобно. Не-ет, бывало драли на долгую память. Да не розгой, а палочками, палочками.

С поля наплывал холодный ветерок, разнося в воздухе листья...