Борис Васильев. Не имей сто рублей...

[Archivarius]

В школе все работали, но объяснять ничего не пришлось, потому что не явилась сама Антонина Кондратьевна. Галя швырнула сумку, надела рабочий халатик и начала помогать. А вскоре пришла и сама Царь-Кондратьевна и с порога закричала:
— Не так, не так, мыть сперва надо! Господи, да подождите, я покажу!
Забежала в комнату переоделась, схватилась работать — только поспевай. И все схватились: Галю три раза к питьевому бачку за водой посылали. Все исправили, заново отмыли, а пока сохло, сошлись в чистой комнате передохнуть.
— И как это я про купорос забыла, — сокрушалась историчка.
— Хорошо, я вовремя поспела, — улыбнулась директриса. — Кручусь по кабинетам, а сердце не на месте. Ну да ладно, главное — выдали нам обещанное. Покупай, Алла, свои футболы.
Полезла в свою огромную сумку и — замерла. И улыбка вдруг с лица сошла, руки судорожно закопошились, все в сумке переворачивая. Потом Антонина Кондратьевна руки вытащила, оглядела всех суровым взглядом и сказала:
— Анну Петровну, как профорга, прошу остаться. Остальным выйти.
— А что случилось? — спросила Алла, которой только что пообещали долгожданные футболы.
— Я сказала, выйти! Буду вызывать, когда сочту нужным.
Все, толкаясь, вышли, и Галя подумала, что никогда еще не видела директрису такой сердитой. Алла шепталась с математичкой и литераторшей. Галю в разговор не включали, она выбралась во двор и села на скамейку. Ветра не было, солнышко грело вовсю: Галя сладко зажмурилась и подставляла ноги, чтоб загорели. А потом Алла крикнула, что велено: Галя вошла вместе со всеми, но была разморенная и очень ласковая, а тут сразу спросили, сколько у нее при себе денег. Она растерялась, забыла про перевод и сказала:
— У меня с собой семнадцать рублей до получки.
Это она успела подумать, что, может кто-нибудь остро нуждается, хотела по-товарищески помочь, но предупредила, что «до получки».
— Это твоя сумка? — спросила суровая Царь-Кондратьевна. — Вытряси из нее все на стол.
Галя послушно раскрыла сумочку, перевернула ее и встряхнула. И первыми вылетели сто рублей четырьмя двадцатипятирублевками. Галя очень удивилась: она хорошо помнила, что положила деньги в маленький кармашек и застегнула на булавку. И сказала:
— А почему они вывалились? Ведь я их спрятала.
— Ах, она спрятала! — громко объявила Анна Петровна. — Прошу всех запомнить: она созналась, что прятала.
— Вот твои деньги, Алла, — вздохнула директриса. — На футболы и баскетболы.
И брезгливо, двумя пальцами взяла четвертные и протянула их Алле. А потом повернулась к Гале всем телом и молча стала на нее глядеть. Остальные тоже на нее глядели, и Галя, еще ничего не успев сообразить, покраснела и заплакала.
— Еще стыд есть, — вздохнула литераторша.
— Ну, Анисимова, — сказала Царь-Кондратьевна. — Что ж ты, Анисимова?
— Это мои деньги, — размазывая слезы, сказала Галя. — Мне мама прислала.
— Врет, — сказала Алла. — Похвасталась бы, если бы прислали. Или ты такая богачка, что для тебя сто рублей — тьфу, да? А еще морали мне читала!
— Эти сто рублей я сегодня получила в совхозной кассе, — с похоронной торжественностью сказала Антонина Кондратьевна. — У меня есть свидетель — кассир, который выдал мне четыре купюры. Вот эти
самые. А у тебя есть свидетели, Анисимова?
— Мама, — начала Галя, со страху забыв про сонную девчонку на почте, про перевод и собственную расписку на нем. — Мама мне...
— Значит, ты — воровка, — убежденно сказала историчка Анна Петровна. — Вот, товарищи, какое пополнение получил наш коллектив, полюбуйтесь.
— Нет, — отчаянно закричала Галя. — Нет же, нет, нет!
— Стыдится, — вздохнула литераторша Прасковья Ивановна. — Не все еще потеряно.
— Ну, в этом милиция лучше нас разберется, — сказала директриса. — Алла, сходи за участковым.
— Нет! Я умоляю! Я прошу, прошу, прошу! — Галя упала на колени, захлебываясь слезами. — Прошу!
Интуитивно она чувствовала, что утверждать, будто это ее деньги, сейчас не только бессмысленно, но и опасно: все были твердо убеждены, что она украла эту несчастную сотню. Любое ее упорство еще больше обозлило бы их, и тогда они могли натворить ужасные вещи: потребовать, чтобы ее арестовали, уволили из школы, исключили бы из комсомола, с позором отдали бы под суд. И она только просила и плакала, плакала и просила, и они добрели на глазах.
— Нет, не все еще потеряно.
— Да, она очень искренна.
— Что вы хотите — девчонка. Взяла по глупости, как ребенок игрушку.
— Страдает.
— Можно взять на поруки. Как вы считаете?
— Тишина! — Антонина Кондратьевна постучала по столу. — Выбирай, Анисимова, какой суд тебя устраивает: народный или наш, товарищеский.
— Ва-ваш, — захлебываясь в слезах, проговорила Галя.
— Как товарищи, поступим? — обратилась к педагогам директриса. — Перед нами — факт хищения общественных денег, однако признание было добровольным.
— Учесть, — сказала математичка Зоя Леонтьевна.
— Наказать, чтоб запомнила, — предложила историчка Анна Петровна.
— Алла, выведи подсудимую в коридор, — распорядилась Царь-Кондратьевна.
Дрожащая Галя и тихо торжествующая Алла вышли. Алла закрыла дверь комнаты, где совещались старшие, и яростно потрясла перед покрасневшим Галиным носом очень крепким кулачком.
— У, зануда! Моя бы воля — сдала бы в милицию, и пусть она сажает в тюрьму.
— Не надо, — всхлипывала преступница. — Что угодно, только не в милицию.
Совещание закончилось быстро, поскольку не возникло ни прений, ни сомнений. Антонина Кондратьевна велела войти и запереть дверь на крючок. Галя, робко всхлипывая, осталась у порога, глядя, как математичка и историчка деловито очищают длинный канцелярский стол. Когда все было готово, директриса коротко пояснила, сколь безнравственно воровство, а в заключение сказала:
— По закону тебя следовало бы направить в исправительную колонию. Однако, учитывая твое прилежание, молодость и, главное, то, что ты сразу же созналась в преступлении, мы сочли возможным ограничиться домашним наказанием. Ты согласна на домашнее наказание, Анисимова?
— С-согласна...
— Тогда ложись на стол и подними халат. Каждая нанесет тебе десять ударов деревянной линейкой.
— Плашмя, — уточнила историчка. — Это символическое наказание.
А потом все пошли работать, и работали очень дружно, а под конец даже запели, и Галя несмело подпевала. Все оказалось сразу же забытым, и хотя Гале до слез было жалко мамины сто рублей, она считала, что поступила правильно. «Ну что же делать, раз так вышло, — думала она, старательно помогал всем, кто просил и кто не просил. — Зато меня все теперь жалеют, а потом и полюбят. А гордячек никогда не любят ни в одном коллективе. И все уже кончилось, все страхи позади».