Вильде Эдуард. Война в Махтра

[Archivarius]

СТОРОЖ, ГДЕ РОЗГИ?
После обеда Кубьяс подошёл к Пяарну в поле, где тот пахал, и передал ему приказ явиться вечером в имение, к барону. Взгляд, которым он при этом метнул на барщинника, не предвещал ничего хорошего. Пяарн в ответ промолчал. Он только прикрикнул па лошадку и спокойно продолжал пахоту.
— Ты слышал: вечером — к барину! — злобно повторил Притс.
Когда Пяарн и на этот раз ничего не ответил, Кубьяс погрозил
ему кулаком и принялся тщательно исследовать его запашку. Пахота, однако, была безукоризненной, — злейший враг и тот не обнаружил бы в ней изъянов. Кубьясу пришлось уйти ни с чем. Размахивая своей черемуховой дубинкой, он удалился.
Кульбиской Кай, работавшей на картофельном поле, кладовщик принес приказ явиться вечером в имение. Девушка, предчувствуя недоброе, так испугалась, что у неё затряслись колени.
— К барину? — переспросила она. — Чем же я провинилась?
— Я почём знаю? — ответил кладовщик. — Я на молотьбе не
был.
Но раз речь зашла о молотьбе, Кай отлично поняла, зачем её вызывают к барону.
— Он же меня избил до крови, а теперь меня собираются судить! — заголосила Кай, и крупные слёзы покатились по измазанным землёй щекам.
— А зачем ты ругала Кубьяса? — назидательно промолвил кладовщик, торопясь уйти, чтобы не слышать её причитаний.
Вечером Пяарн и Кай встретились с барином на дворе имения. Барон Гейдегг возвращался с поля и, направляясь к себе, в господский дом, как раз огибал угол винокурни, когда барщинник, сняв щляпу и смиренно поклонившись, подошёл к нему.
— Пяарн, — произнёс барон Гейдегг мягче, чем можно было
ожидать, судя по его суровому виду, — Пяарн, ты ничуть не исправился. Ты остался таким же непокорным, каким был два-три года тому назад.
— Господин барон прав.
— Ах так — я прав? — Гейдегг снова шагнул к барщиннику.
— Если ты говоришь, что я прав, значит, ты и не хочешь исправиться. Так ведь?
— Я хочу, но ваши слуги мне не дают, господин барон.
— Не дают? Ты, негодяй, безо всякого повода нападаешь на Кубьяса, избиваешь его на глазах у мужиков — и ещё осмеливаешься заявлять, что мои слуги мешают тебе исправиться!
— Кубьяс сам ни за что, ни про что, ударил меня. Я его не бил, а просто отшвырнул в кусты.
— Молчать! Кубьяс, если сочтёт нужным, имеет право ударить любого, — таков мой приказ! А ты Кубьяса тронуть не смеешь.
Пальцем не смеешь тронуть Кубьяса — он выполняет мою волю и каждый барщинник обязан слушаться его, как меня самого!
— Но разве это ваша воля, господин барон, чтобы Кубьяс бил ни в чём неповинных людей?
— Неповинных среди вас нет! Все вы мошенники, воры и лентяи! Каждый удар, который вам достаётся, вы заслужили с лихвой. .. И как ты смеешь лгать мне в глаза, будто Кубьяс ударил
тебя незаслуженно? Ты ругал Кубьяса перед всеми и даже назвал его свиньёй?

1 Унизительный обычай гладить ляжки барина, в знак благодарности или в случае обращения к нему с просьбой, свидетельствовал о крайне приниженном положении эстонских крепостных крестьян. (Прим, переводчика.)

— Нет, скотиной.
— Вот видишь, — скотиной! Почему же ты назвал его скотиной?
— Потому что он до крови избил девушку.
— А тебя это касалось?
— Нет.
Барону Гейдеггу наверно никогда не приходилось вести столь продолжительную беседу с мужиком, тем более с мужиком, который был у него в немилости. Но этот здоровенный детина, этот висельник, который стоял сейчас перед ним и всё существо которого, несмотря на мужицкую неотёсанность, дышало мужеством и неким природным юмором, что было редкостью у этих мужиков, невольно заинтересовал барона Гейдегга.
— А что эта Кай жена тебе или невеста?
— Нет.
— Может быть, подружка?
— Ничуть.
— Почему же ты заступился за неё?
На этот вопрос Пяарн сначала ничего не сумел ответить. Взгляд его упёрся в сапоги барона. Наконец, он пробурчал:
— Я не выношу вида крови.
Не считай барон Пяарна тяжким преступником, подлежащим суровому наказанию, — он расхохотался бы над этим ответом! Этот могучий богатырь не переносит вида крови! Но барон не смеётся. Ом говорит как можно строже:
— Я отправлю тебя к гакенрихтеру1! (1 Судья по крестьянским делам, назначаемый из числа помещиков.)
— А разве в имении не хватает розог? — спрашивает Пяарн.
Барон смотрит на крестьянина, затем отворачивается, шагает,
взад-вперёд, ковыряет палкой землю и, наконец, говорит:
— А чем наши розги тебе милее, чем розги гакенрихтера?
— Ни те, ни другие мне не милы, — отвечает крестьянин. — Но если господин барон отправит меня к агрехту2, (2 Искаженное крестьянами слово «гакенрихтер». – Прим, переводчика.) ему придётся снабдить меня письмом, а это для барина лишний труд! Пяарн попал в самую точку. От своей сестры, служившей здесь горничной, он слышал, что барон ненавидит всяческую писанину. Над любым письмом, даже самым простым, он просиживает часами, злой, точно зверь, кричит на каждого, кто попадётся на глаза, швыряет в угол одно перо за другим и, когда, наконец, непосильный труд бывает окончен, несет написанное баронессе на исправление. А барыня частенько пишет письмо заново, заставляя барона снова переписать его. Опять начинаются мучения, и настроение барона испорчено на весь день.
— Если бы я был уверен, что ты способен исправиться, я не стал бы отправлять тебя к гакенрихтеру, — говорит барон, пощипывая седой ус.
— Господину барону известно, что и агрехт не бог весть какой исправитель. Господин барон, может быть, помнят моего покойного отца?
Последние слова Пяарн произносит голосом, в котором слышится нечто вроде раскатов отдалённого грома и его открытое, спокойное лицо принимает суровое выражение.
В лице барона также заметна перемена. Левый глаз начинает подёргиваться, усы шевелятся, и помещик чуть-чуть отодвигается от барщинника.
— Хорошо, Пяарн, — говорит он, — можешь получить на нашей конюшне пятьдесят солёных.
— Сорок, господин барон, и не солёных, — возражает барщинник.
— Ты ещё торгуешься? Ну, хорошо — пусть будет сорок, но сорок солёных! А теперь молчать!
И взгляд барона Гейдегга обращается к другому подсудимому — к девушке Кай, которая, дрожа и плача, стоит за спиной Пяарна.
— Как тебя зовут?
— Кай!
— Ты чья душа?
— Михкела из Тоома-Тыну.
— Ты ругала Кубьяса — за это тебя высекут на конюшне.
Тридцать солёных.
— Милый, золотой барин ...
— Молчать!
— Смилуйтесь надо мной, господин барон, смилуйтесь!
Кай падает на колени и с мольбой протягивает руки, но, отвернувшись от неё, барон быстро уходит. Не успевает он, однако, отойти и на пять шагов, как Пяарн преграждает ему дорогу.
— Господин барон, ещё одно слово!
— Чего тебе?
— Когда господину барону угодно будет вернуть мне усадьбу моего отца?
Новая дерзость! У человека отобрали усадьбу за непокорность и теперь, когда он снова наказан за ту же вину, он требует усадьбу обратно!
Барон Гейдегг не знает, что и сказать. Не побаивайся он этого гиганта (барон и сам не знает, почему он его побаивается) и не уважай он его (Гейдегг опять же не знает, за что он его уважает) барон тотчас же приказал бы связать наглеца и отправить к гакенрихтеру. Но так как барон Гейдегг всё же слегка опасается и немного уважает Пяарна, этого превосходного работника, то он отвечает:
— Отцовскую усадьбу я верну тебе, когда ты исправишься и будешь повиноваться тем, кто поставлен над тобою. А за твой дерзкий вопрос набавляю тебе ещё десять солёных ... Марш оба на конюшню!
Сказав это, барон первый направляется к конюшне. Оба провинившихся медленно следуют за ним.
— Сторож, где розги?
Розги уже приготовлены.
— Рассолу обоим!
— Готово, господин барон!
Оказывается, на конюшне дожидается своей участи ещё третий провинившийся. Того подвёл под наказание Опман1. (1 Так эстонские крестьяне называли управляющего в имении балтийского барона. – Прим, переводчика.) Пятнадцатилетний мальчуган попался на небрежной работе: плохо пропахал землю вокруг больших камней и проводил кривые борозды. За это ему — пятнадцать ударов, но не солёных.

«Солёной» в имении Вайтла зовётся порка, при которой розги смачиваются в рассоле. Сто ударов у гакенрихтера приравниваются к пятидесяти солёным на помещичьей конюшне. Так как господин барон не любит писать письма и жалобы и надоедать гакенрихтеру, он сам поддерживает порядок в своём имении и за более тяжкие проступки наказывает провинившихся «солёными».
Первым, за которого принимаются на конюшне, оказывается пятнадцатилетний барщинник, не желающий проводить прямых борозд. Он дрожит, как осиновый лист, плачет, и от волнения не догадывается расстегнуть штаны. Вместо этого он беспомощно теребит застёжку рубахи, словно дело именно в ней. Сторож, который хорошо знает своё дело, спешит к нему на помощь. Вскоре розовое тело мальчика обнажено и быстро розовеет ещё больше. Бедняга вопит так, что крик разносится по всему имению. Всякий, кто слышит его, бледнеет и спешит уйти в дом. Женщины затыкают уши, у парней душа уходит в пятки. А барон Гейдегг стоит на конюшне возле истязуемого, наблюдает за экзекуцией и подбадривает сторожа, чтобы тот делал своё дело как следует. Барон Гейдегг добивается только справедливости. Виновных нужно наказывать, иначе они портятся.
После мальчика наступает очередь девушки. Она всё ещё молит о пощаде, хотя понимает, что это бесполезно. Кай полумертва от страха и стыда, вызванного необходимостью обнажиться перед мужчинами. Сторож, могучий старик с угрюмым лицом, окунает розги в ушат с рассолом и принимается за своё мрачное дело. Девушка кричит ещё пронзительнее, ещё истошнее, чем мальчик. Крик её, постепенно переходящий в визг, каждого пронизывает до мозга костей.
Затем дело доходит до Пяарна. Этот не кричит. Он не издаст ни звука. Не дожидаясь принуждения, он спокойно снимает с себя одежду и ложится на скамью. Чувствуя, как тёплая кровь струится по телу, он стискивает голову обеими руками и крепко сжимает зубы. Только после сорокового удара из его горла вырывается сдавленный хрип. Но вот экзекуция окончена, Пяарн поднимается, приводит себя в порядок и при этом бросает на барона взгляд, заставляющий недоумевать помещика: выражает ли он одну лишь боль или ещё и скрытую ненависть.
У некоторых помещиков существовал обычай заставлять только
что высеченных людей целовать пучок розог и благодарить барина за науку. Барон Гейдегг этого не требует. Он лишь отечески увещевает наказанных, чтобы они запомнили урок и впредь воздержались бы от проступков. После этого он удаляется из конюшни. Он проголодался и спешит домой ужинать.
Пока на конюшне происходит расправа с провинившимися, в одной из отдалённых аллей помещичьего парка разыгрывается сценка иного рода.
Там гуляет гувернантка-француженка с четырнадцатилетней дочерью и десятилетним сыном барона Гейдегга. Мадмуазель Жюльет Маршан, родом из французской Швейцарии, лишь недавно прибыла сюда из Петербурга.
Только что, гуляя с детьми, мадмуазель Маршан обращала их внимание на прелесть осеннего ландшафта, изумительную много¬красочность леса и бодрящее действие суровой его задумчивости на человеческую душу. Вдруг молодая женщина вздрогнула, и, побледнев, испуганно прижала к себе детей. Ее большие чёрные глаза с ужасом уставились туда, откуда донёсся этот нечеловеческий вопль.
— Боже мой, что это? — вскрикнула она.
Переглянувшись, дети весело рассмеялись.
— Там кого-то убивают. Помогите! Помогите!
И учительница устремляется вперёд, увлекая за собой детей. Но маленький Куно, затыкая пальцами уши, смеётся над испугом учительницы, а Ада фон Гейдегг говорит снисходительно:
— Успокойтесь, мадмуазель, это пустяки.
— Пустяки? Да там совершается убийство!
— Нет, это просто наказывают мужиков. Кто-то из них провинился и папа приказал высечь его розгами.
— Розгами? Но ведь это кричит не ребёнок.
— Почему же именно ребёнок? .. Ах так, — догадывается барышня Ада, — вы думаете, что розгами наказывают только детей.
Нет, у нас так поступают и со взрослыми, если они этого заслуживают.
Мадмуазель Маршан недоверчиво смотрит на девочку, полагая, что та шутит. Но лицо Ады серьёзно.
— Взрослых людей секут так, что они кричат — так кричат? — восклицает француженка.
— Ну да, мадмуазель! Что ж тут такого? Ведь их секут за дело, наказывают за провинность.
— Но разве у вас не существует суда?
— Это и есть суд, мадмуазель Маршан.
Иностранка смотрит на рассудительную девочку и лицо её выражает недоумение, недоверие и страх.
— И это не беспокоит вас, мадмуазель фон Гейдегг? Куно, почему ты не бежишь домой? Неужели вас, дети, не пугает этот крик?
— Мадмуазель Маршан, — спокойно отвечает девочка, — для нас это не новость. Мы много раз слыхали такие крики. Правда, мама не любит, чтобы мы слышали их и приказывает нам, пока на конюшне кого-нибудь наказывают, сидеть дома. Но сегодня нас не
предупредили, — видно, папа забыл об этом. Ну, а теперь, мадмуазель Маршан, нам действительно пора домой.
Но француженке что-то мешает уйти. Этот душераздирающий вопль боли, прорезавший тишину аллеи и распугавший птиц, сидевших на ветках, словно приковал к земле её ноги. Сложив умоляюще руки, она обращается к своей воспитаннице, Аде фон Гейдегг, которая по примеру брата стоит, заткнув пальцами уши.
— Ада, не можете ли вы побежать к отцу и попросить его отпустить этого человека?
Ада отрицательно качает головой.
— Что вы, мадмуазель Маршан! Папа рассердится, если дети будут вмешиваться в его дела.
— Но чем же мог провиниться этот человек?
— Бог его знает. Наверно его поймали на воровства, лени, или непокорности. Папа и управляющий говорят, что эти люди ужасно испорчены. Без розог с ними никак не обойтись. И это не только у нас, мадмуазель Маршан, в других имениях происходит то же самое.
Барышня Ада говорит всё это с деловитым спокойствием взрослого, опытного человека. Красивое лицо её выражает огорчение по поводу людской испорченности.
Внезапно крик обрывается. Мадмуазель Маршан с облегчением переводит дух. Она рассеянно проводит рукой по своему белому лбу, на котором выступил пот. Ада и Куно отвели пальцы от ушей. Мальчик смеётся и говорит хвастливо:
— Ну и трусишка же вы, мадмуазель! Посмотрите на меня — разве я боюсь? Ни чуточки. Впрочем, ведь вы женщина!
— Куно, ты нравился бы мне больше, если бы тоже боялся подобных вещей, — подавленно отвечает учительница. Она берёт детей за руки и увлекает их вперёд. Невольно она направляет свои шаги именно в ту сторону, откуда только что слышался крик. Однако, едва пройдя сто шагов, француженка останавливается и лицо её снова бледнеет.
— Ещё одна жертва! — шепчет она. — И на этот раз — женщина!
— Пойдёмте домой, мадмуазель Маршан! — боязливо говорит и Ада фон Гейдегг, заражаясь, повидимому, страхом учительницы.
— Ада, неужели у вас и женщин наказывают розгами? — побелевшими губами спрашивает француженка.
— Да, мадмуазель Маршан.
— Кто их наказывает?
— Сторож.
— Мужчина!
— Да.
— А где ваш отец?
— Он тоже, наверно, там.
— И смотрит, как секут женщину? Секут по голому телу?
— Да, да, да! — отвечает маленькая барышня, надувая пунцовые губки. — Я не понимаю, чему тут удивляться! Папа сам судит мужиков и по его приказанию наказывают виновного, безразлично, мужчина это или женщина.
— Мадмуазель Маршан, — спрашивает Куно, сбивая тросточкой головки репейника, — а вам не нравится, что дурных людей наказывают розгами?
— Нет, я не привыкла к этому.
— А у вас как?
— У нас провинившихся на некоторое время лишают свободы или заставляют уплатить штраф.
— Лишают свободы?
— Да, их сажают в одиночную камеру.
— И больше ничего?
Не отвечая мальчику, француженка умоляющим голосом обращается к Аде:
— Ада, нельзя ли нам повидать этих людей, которых только что секли на конюшне.
— Повидать? Зачем?
— Мне хотелось бы поговорить с ними.
— О чём?
— Мне хочется расспросить их, в чём их вина.
— Это мы можем узнать у папы или у управляющего.
— Ада, мне хотелось бы поговорить с ними самими!
Ада в недоумении пожала плечами. Потом она взглянула на побледневшее лицо учительницы и снисходительно улыбнулась. Что ж, у каждой гувернантки свои причуды и капризы. Она чуть не высказала этого Жюльет Маршан, но во время одумалась и проговорила:
— Ну, если вам так хочется, мы можем пойти им навстречу.
Но папе не надо говорить об этом.
Они пересекли аллею и свернули к стоящим в стороне от господского дома службам, мимо которых пролегала дорога в деревню. Крик избиваемой женщины тем временем смолк, — со стороны конюшни не доносилось никаких подозрительных звуков. К тому времени, как гувернантка с детьми вышли на дорогу, ведущую от амбара к винокурне, наказанный батрачонок уже успел уйти. Но зато навстречу им попалась только что высеченная девушка. Она еле брела, судорожно всхлипывая, вытирая глаза и прихрамывая. Мадмуазель Маршан, Ада и Куно остановились возле забора, скрытые разросшимися вербами. Когда девушка поровнялась с ними, Ада окликнула её. Но Кай не обратила на это внимания. Закрывая лицо руками, она собиралась пройти мимо. Куно побежал за ней и закричал сердито:
— Эй ты, не слышишь разве, барышни хотят поговорить с тобой.
Девушка оглянулась и, разглядев своими опухшими от слёз
глазами высокую, стройную барышню, с неподдельным сочувствием направляющуюся к ней, послушно остановилась. Ада взялась быть переводчицей.
— Учительница хочет знать, за что ты была наказана сегодня розгами.
— Кубьяс ударил меня так, что пошла кровь и я обозвала его разбойником.
— Почему Кубьяс ударил тебя?
— Я на минутку задремала — уж очень я устала.
Мадмуазель Маршан поинтересовалась, тяжёлая ли у неё была работа. Кай ответила, что ей пришлось проработать без сна два дня и две ночи.
Мадмуазель Маршан судорожно стиснула сплетённые пальцы и с таким искренним сочувствием взглянула на девушку, что та, словно собака, чующая доброго человека, подбежала к ней и поцеловала её в плечо. Не зная, что сказать, мадмуазель Маршан растерянно гладила измазанные слезами и грязью щёки девушки. После этого Кай, прихрамывая, отправилась дальше — к себе в деревню.
Вскоре на дороге, ведущей от конюшни, показался широкоплечий, огромного роста крестьянин. Его загорелое лицо побагровело, веки вспухли и покраснели, губы были стиснуты так, словно молодой барщинник поклялся никогда больше не открывать рта.
Так как мадмуазель Маршан с детьми не застали батрачонка, чей крик вначале так встревожил учительницу, они решили, что кричал именно этот большой человек. Ада знала Пяарна из Вылламяэ, потому что он иногда заходил в имение навестить свою сестру, горничную Май.
— Пяарн, за что тебя сегодня высекли? — звонким голосом
спросила девочка.
Молодой крестьянин не проронил ни слова в ответ, даже не замедлил шага, но бросил на стоявших возле дороги господ такой взгляд, от которого у мадмуазель Маршан едва не занялось дыхание. В этом взгляде сверкнуло нечто такое, чего молодой француженке никогда не приходилось видеть. Она испуганно схватила детей за руки и оттащила их подальше от дороги.
Вылламяэский Пяарн молча, невозмутимо прошёл мимо этой группы. Недаром его называли королём упрямцев.