Айзик Бромберг - Кондитерская

[Archivarius]

Солнечный луч упирался в белую крахмальную скатерть, отражался от гладкого бока сахарницы, сверкал в начищенных ложечках, так что больно было смотреть. Легкие колечки белокурых волос вились на висках у курсистки Быковой, с аппетитом поглощавшей пирожное "пти фру". Быкова не чинилась, откусывала от пирожного улыбаясь и даже прихватывая языком крошки - ей было весело.От всего этого сочетания белизны, ярких бликов, запахов сдобы, кофия и хорошего табака, царивших в кондитерской, Анисимов был сам не свой и не верил, что может быть так хорошо. Сам он пил сельтерскую - сладкого не любил с детства.
- Как здесь все мило, - будто прочтя его мысли, сказала Быкова, расправившись с пирожным, - только ведь дорого.
В кружке все всё друг о друге знали. Анисимову было известно, что Быкова живет скромно, как многие девушки на курсах, и поход на Невский для нее редкий праздник.
Быкова тоже знала, кто родители Анисимова, что его отец выслужился из простых, тревожится за сына, связавшегося, по его мнению, с дурной компанией, и очень недоволен происшествием, случившимся две недели назад. Все это Анисимов рассказал ей сам.
- Скажите... - нерешительно начала она и сконфузилась. Вопрос был слишком приватный.
- О чем? - спросил Анисимов, глядя на сдобную крошку в углу ее губ.
- Нет, право, не стоит, - быстро ответила она и покраснела густо, до самых ушей.
- Вы насчет... того? - догадался Анисимов и скривился. Он хотел говорить независимо и небрежно, но не получалось.
- Ну да, - почти шепотом подтвердила Быкова, опуская глаза, - ваш отец... как он...
- Сказал, что поделом, - не моргнув соврал Анисимов, - но не убедил. Тут каждый сам за себя отвечает.
- Простите, что спрашиваю, - покаялась Быкова.
- Ничего. Не всю же жизнь теперь прятаться. Что было - было.
- Как вы... так спокойно... - зябко поежилась девушка.
- А что же, - сказал Анисимов, - убить его теперь, что ли?
- А вы бы хотели? убить...
Оба понимали, о ком идет речь.
Анисимов скривился снова. Он не знал грани, где кончается ребяческое самолюбие и начинается оскорбленная мужская честь, но подобные мысли в последние дни посещали его непрерывно.
Он попытался представить себе полицмейстера - седого, подтянутого, в мундире - валяющимся в пыли на мостовой с развороченным черепом, с вытекшим глазом и струйкой крови, стекающей в пыль. Его даже зазнобило. Никакого отношения к его позору и боли эта картинка не имела. Потом он подумал, что если сбудется то, о чем они мечтают, то может дойти и до крови, и не одного ненавистного ему человека, а десятков и сотен, притом не причастных прямо к творящемуся в полицейском участке, в городе, в стране... Если это будет неизбежно - всеобщее счастье через размозженные черепа десятков, а возможно, и сотен, и все валяются в пыли, и у всех кровь стекает в пыль...
- Что с вами? - спросила Быкова.
Анисимов явился домой рано утром. Бледные от бессонницы родители сидели за чайным столом. Отец, полностью одетый, торопливо допивал чай, собирясь идти в полицию, и негромко выговаривал матери: "Лизавета, будет. Возьми себя в руки, ничего не произошло. Просто мальчик вырос, нужно привыкать". От капота матери шел запах сердечных капель, она сидела как-то кулем, поникшая и шепча: "Нет, Ванечка, нет, я чувствую, тут другое. Не предупредил, записки не переслал..."
Тут раздался стук, кухарка Даша побежала открывать, и слышно было, как она охнула в прихожей. Потом открылась дверь, в гостиную вошел сын, всклокоченный, в измятой студенческой шинели с приставшими соломинками и сором, со щетиной на подбородке и незнакомым выражением лица. Родители, не сговариваясь, сделали движение ему навстречу, мать, издав придушенный звук, начала клониться набок, отец успел подхватить ее и вдвоем с сыном усадить в кресло.
- Полно, мамаша, полно, - твердил Анисимов, глядя не на нее, а на отца.
- Даша! - крикнул отец, - бегите за доктором Поповым, скажите - срочно!
Хлопнула входная дверь.
- Капель, - скомандовал отец, - там, в спальне, на столике.
Анисимов принес пузырек с каплями и налитый стакан с водой. Шевеля губами, отец сосчитал до двадцати, дал матери выпить.
- Григорий, - спросил он напряженным голосом, - где ты был?
- В участке.
Отец дернул подбородком.
- Григорий, я тебя знаю. Ты порядочный юноша, не мог украсть, убить... за что же?
- Папаша, поговорим вечером, - тихо попросил Анисимов, - уже восемь, вам пора в присутствие.
- А ты?
- Останусь тут. Ковалев мне принесет лекцию, перепишу.
Отец только головой покачал.
- Уморишь ты мать, Григорий.
Анисимов не ответил.
- Ладно, - сказал отец, с трудом выпрямляясь, - я буду в четыре. Если что, пошли Дашу с запиской. И из дома ни ногой.
- Обещаю.
Отец снова взглянул на мать, полусидящую в кресле.
- Знаешь, Григорий, - вздохнул он, - после сегодняшней ночи у меня просто руки чешутся дать тебе затрещину.
- Бейте, - сказал Анисимов.
Отец сильно, без замаха, ударил. Голова у Анисимова мотнулась вбок, на щеке выступили красные пятна.
- Сиди дома, - бросил отец и вышел.



2



Доктор Попов ушел около десяти утра. Мать уже выглядела лучше, лицо ее чуть порозовело. На доктора она глядела благодарно, а на сына смущенно, будто прося прощения за учиненный переполох. Анисимов сидел рядом, держа ее за руку.
Явившись, доктор поздоровался с всклокоченным Анисимовым, осмотрел свою давнюю пациентку, коротко переговорил с нею и успокоил, сказав, что у нее нервное перевозбуждение. Сев на стул, торопливо пододвинутый Анисимовым, выписал рецепт и велел Даше сбегать в аптеку. Посоветовал, кроме капель, полный покой и сон.
Анисимов сам пошел проводить его, тщательно запер дверь, потоптался на ковре в прихожей и наконец заставил себя вернуться.
Мать глядела, с трудом улыбаясь, не решаясь задать вопрос. Анисимов налил себе стакан воды, выпил, давясь.
- Мамаша, - решился он наконец, - простите ради Бога.
- Полно, Гришенька, - ответила мать все с той же улыбкой, - все хорошо...
Анисимов отшвырнул стакан, бросился к ней, уткнулся ей головой в колени и завыл. Мать обомлела.
- Ну что ты... успокойся... я не сержусь, Христос с тобой, - шептала она, прижимая голову сына к груди. Просидели так с минуту. Наконец Анисимов затих.
- Мамаша... простите, простите, - твердил он, глядя на нее снизу вверх сухими глазами.
- Что случилось, Гришенька? - спросила она так, будто уже знала, что услышит в ответ.
Последовал короткий рассказ, включающий все вчерашние события, кроме одного. Выслушав, мать тихо вздохнула.
- И что же теперь? Так и не отойдешь от этого?
- Мамаша... я не могу.
- А мы-то с отцом как, Гришенька?
У Анисимова скривился рот.
- Вы не пострадаете. Я в совершенных летах, сам за себя отвечаю.
- Да я разве об этом...
Анисимов осекся.
- Ты у нас один, - сказала она, - такой большой вырос, умный, добрый...
- Я не добрый, мамаша.
Мать снова вздохнула.
- Давай, Гришенька, чай пить, - сказала она, - захотелось мне что-то. Вели Даше самовар ставить.



3



После чаю мать сказала, что устала, и сын проводил ее до постели. Сам он сел рядом, положив руки на колени. Дважды вставал, уходил, потом садился снова. В таком положении его и застал отец, вернувшийся из присутствия. Заглянув в дверь, он молча поманил сына кивком. Тот, с трудом распрямив затекшую спину, встал и пошел за ним.
- Как она? - спросил отец, усаживаясь в кресло в кабинете, - садись.
- Спит, - коротко ответил Анисимов.
- Давно?
- Часов с одиннадцати.
Они помолчали.
- Ну что, - снова заговорил отец, - я был в участке.
- Зачем? - вскинулся Анисимов.
- Затем, что это и мое дело. Имел беседу с... с известным тебе лицом.
- И что же? - спросил Анисимов, поморщившись.
- Григорий, положение серьезное. Скверное положение, говоря начистоту.
- Вы тоже считаете, что он прав, а я нет?
Отец прочистил горло.
- Я, как образованный и современный человек, - начал он, - нет, не считаю. Ты юноша из приличной семьи, с тобой нельзя ... - он замолчал, не договорив.
- А как отец... - тихо подсказал Анисимов.
- Как отец - я вынужден признать, что лучше меньшее зло...
- Папаша, - перебил сын, - ведь вы так не думаете. Вы это для меня говорите.
- Да, - резко ответил отец, - и изволь выслушать. Не буду напоминать, что мы с твоей матерью тебя вырастили и что ты у нас один. Я сейчас говорю об одном тебе. Остановись, Григорий. Ты только начинаешь жить, тебе все кажется просто и понятно, и всеобщее счастье не за горами, и препятствия не страшат... Ты знаешь, что такое тюрьма? Ты представляешь, во что может превратиться молодой, сильный мужчина после полугода заключения? Люди заболевают ревматизмом, чахоткой, повреждаются в уме...
- Откуда вы знаете...
- Знают, кто имеет смелость знать. Бывший однокашник рассказывал, у него младший в ссылке... Ты что, не хочешь жить, Григорий? Не жениться, детей по себе не оставить? Да что же это такое, господи...
- Папаша...
- Ничего, ничего... - ответил отец, промокая глаза, - пойми, Гриша, я же из-за тебя... ты у нас всё, всё...
- Папаша...
- Ну зачем тебе это, Гриша? Мне - ты можешь сказать?
Анисимов сглотнул.
- Нужно, - ответил он.
- Ради народа? - с горечью спросил отец.
- Не знаю, ради ли народа. Мне нужно. Вы сами говорили.
- Я?!
- Говорили, следует жить своим умом.
- Теперь жалею, - глухо ответил отец.
- Я и сам бы, наверное, понял, только позже. Ничего нельзя. Нам, не народу. В университете будто за солдат держат, устав, как в казарме...
- Ты настоящей неволи не знал, Григорий.
- Мне достаточно.
- Ты двадцать лет назад не жил. Теперь против тогдашнего - рай.
- То для вас... - начал Анисимов.
- Молчи. Думаешь - мы, старики, развращены неволей. А разве только неволя развращает? Воля тоже. Хочется ее все больше, как пьянице - водки. Неужели иначе нельзя?
- Можно. Но не хочется.
- Григорий, поиграл и будет. Что мне - дома тебя запереть?
- Уйду.
- Что дальше? Ученье бросишь? В грузчики пойдешь?
- Еще не знаю.
- Хватит. Я не хотел, но придется. Одевайся, идем.
Анисимов молча поднялся.



4



Потом он сидел на выкрашенной коричневой краской скамье перед закрытой дверью, положив руки на колени, и рассматривал щербатые половицы под ногами. Слух у него был хороший, и из-за двери до него долетал приглушенный разговор, в котором повторялись слова "противузаконно", "студент" и "предотвратить". Он был свободен и мог встать и уйти.
Дверь отворилась, его позвали. Он встал и вошел, по-прежнему глядя в пол.
- Ну, здравствуйте, Григорий Иванович, - произнес знакомый голос. Анисимов не ответил.
- Будьте добры глядеть в глаза, когда с вами разговаривает старший.
Вот она, неволя, подумал Анисимов. Поднять голову стоило неимоверного усилия. Отца в комнате не было.
- Здравствуйте, - произнес он надтреснутым, чужим голосом.
- Скоро же воротились. Или вам мало вчерашнего?
Анисимова передернуло.
- Батюшку вашего жаль, - сказал полицмейстер с теплотой в голосе, - вас вот - нет. Вчера вас пожалели еще, вы это знаете? Отвечайте!
- Господин полицмейстер, - сказал Анисимов, сбрасывая морок, - не будем ломать комедию. Больше я ни слова не скажу.
- Скажете. И громко. Еременко, приступай.
Анисимов хотел сказать, что сам пойдет, но его, не спрашивая, схватили за руки, потащили, он рванулся и попытался ударить, но удар ушел в пустоту. Его бросили на лавку так, что дыхание перехватило, и пока он пытался вздохнуть, один солдат сел ему на ноги, другой на плечи. Шинель завернули, штаны стащили.
- С богом, - сказал городовой.
Раскаленный железный прут с чмоканьем врезался в тело, казалось, разрубил мясо до кости. От дикого визга заложило уши, и Анисимов не сразу понял, что визжит он сам.
Он знал, что молчать будет невозможно. Но оказалось, что невозможно жить. Он готов был молить о пощаде, но голоса не было. От второго удара он смог только захрипеть. На пятом потерял сознание. Его отлили водой, подождали, пока очнется, и продолжили. Потом отливали еще раз. Щупали пульс. Снова били. Он был уверен, что умрет, что уже умер, но боль осталась. Он узнал, что даже смерть не избавляет от боли. Боль была во всем теле, в костях, в мозгу, не давала видеть и слышать, звуки доносились сквозь нее глухо, как сквозь вату.
- Жидковат оказался, - произнес сверху, из другого мира, городовой. Анисимов понял - жалеет, что развлечение скоро кончилось.



5



Встать он смог скоро, часа через два. Колени подгибались, во рту был мерзкий привкус. Руки дрожали, застегнуться помог давешний солдат - тот, что сидел на плечах. Он же поправил и отряхнул шинель.
- Оно и ладно, барин, - сказал солдат тоном человека, довольного на совесть сделанной работой, - пожалуйте, там вас папаша дожидаются.
Анисимов шатнулся, но устоял. Сделал шаг - ничего. Надел фуражку и деревянной походкой вышел в приемную.
Глаза у отца были красные. С виду он будто постарел лет на пять.
- Пойдемте домой, - сказал Анисимов.
На крыльце мигал неяркий фонарь. Отец смотрел, как сын, держась прямо, как палка, спускается по ступеням.
- Не ходи завтра на лекции, - сказал он, - успеешь.
- Утром поглядим, - ответил Анисимов.
- К вечеру будешь здоров, - поколебавшись, пообещал отец.
- Хорошо бы, - кивнул Анисимов, - а то у нас заранее договорено. На квратире у Шиллера, в пять часов.