МарьИванна в деревне (словом и розгой)

[Mih]

МарьИванна в деревне
словом и розгой

МарьИванна жила в маленьком, затерянном среди лесов средней полосы городке Хренске. Когда-то МарьИванна, тогда ещё Машенька, закончила педучилище, но карьера учительницы младших классов у неё так и не состоялась. Основной вывод, сделанный Машей из училищной практики, состоял в том, что в наше время преподавать что-либо этим архаровцам решительно невозможно, по причине полного устранения розог из всех учебных заведений. В то время на волне решений очередного съезда в её родном Хренске забацали небольшой заводишко, производивший какие-то там калабашки. Заводу срочно потребовался бухгалтер, и тут под руку как раз подвернулась наша Машенька - ага, грамотная, считать умеешь, остальное покажем, отчёты писать заставим. Там МарьИванна и прижилась, трудясь в поте лица, всю свою трудовую жизнь звонко щёлкая костяшками счёт и скрипя авторучкой. Со временем она доросла до главного бухгалтера завода и стала эдакой солидной, более чем упитанной тётенькой, весьма уважаемой в её небольшом городке. А завод на удивление бодро пережил самые лихие и смутные годы - кому-то вдруг таки понадобились эти самые калабашки, но вот теперь, не выдержав последних реорганизаций, неожиданно накрылся большим медным тазом.

У МарьИванны же как раз подошёл пенсионный возраст, поэтому она рассталась с заводом без всякого сожаления и в новой жизни задумала завести себе небольшую дачку с огородиком в какой-нибудь из соседних заброшенных деревень. Вскоре, договорившись с некой бабуськой из деревни Балаболовка, МарьИванна отправилась смотреть её избушку. Сойдя с дизеля на каком-то полустанке, будущая хозяйка дачи, сидя на лавочке, дождалась попутной машины - это оказался крайне потрёпанный и ободранный уазик, и покатила навстречу своей судьбе. За рулём был на редкость косноязычный и бестолковый мужичонка, однако, где находится эта самая Балаболовка, он вроде бы знал. Уазик бодро скакал по ухабам и колдобинам, водитель лихачил, явно вдохновлённый присутствием столь соблазнительной дамы, преизрядные сиськи которой на каждом ухабе норовили выскочить на свободу из лёгкого летнего платья. МарьИванна, нарочито громко ахая и бурно возмущаясь, суетливо уминала свои роскошные прелести взад, но тут машина на очередной кочке снова подпрыгивала козлом и несчастная баба взлетала чуть ли не под потолок. Брюхо её так и ходило ходуном, ёкали печёнки с селезёнками, платье трещало, а необъятная попа вскоре была отбита так, как будто бывшую бухгалтершу только что отлупили палками сразу за все грехи всей её жизни. От всей этой встряски МарьИванна то икала, то неожиданно пукала, глупо хихикая от смущения. И ещё ей жутко хотелось писать. Плюс ко всему, МарьИванна, ёрзая и прыгая на сиденье, умудрилась сильно натереть писю, изрядно при этом возбудившись. В конце концов она не удержалась и, по возможности незаметно сунув руку под платье, полезла в трусы... Вскоре, опасаясь совсем уж полного конфуза, МарьИванна, краснея и заикаясь, начала было просить о бытовой остановке. Но тут вконец смущённый водитель сказал "приехали" и показал на уходившую в лес тропинку. Мол, по ней в эту самую твою Балаболовку прямиком и придёшь.



В леске горе-путешественница первым делом бурно справило малую нужду и тут же нещадно отхлестала крапивой свою бесстыже чесавшуюся писю - и всласть, и одновременно в наказание за столь неприличное поведение. Душу грела надежда, что когда придёт пора отвечать за грехи, черти зачтут ей это наказание и будут драть грешницу не в полную силу, а с некоторым снисхождением. Дело в том, что МарьИванна втайне страстно мечтала познать голой попой жаркую прелесть раскалённой сковородки с кипящим маслицем, но в то же время и боялась этого до ужаса. Поэтому на всякий случай она всякий раз наказывала себя за каждое постыдное желание. Обычно, завалившись на спину, смешно задрав ножки и пошире раздвинув толстые ляжки, она хлестала ремнём источник этих самых срамных желаний. В случае же особого вдохновения МарьИванна даже могла отстегать бедную свою писю резиновой скакалкой, ну а в лесу-то сам бог, который, как известно, не фраер, велел драть неуёмную пизду крапивой. Собственно, для того она здесь у него и росла - густая, длиннющая, с толстыми колючими стеблями, а уж какая жгучая! В общем, именно то, что надо.

Во всех этих страстях была виновата родная тётушка нашей МарьИванны. Когда-то давно она по какому-то совершенно пустячному поводу сказала тогда совсем ещё маленькой Машеньке, что надо вести себя прилично, а то черти заберут её в ад и посадят голой попкой прямо на горячую сковородку. Открывшаяся перспектива крайне поразила Машенькино воображение и величайший испуг, как это часто бывает, породил неудержимое желание как следует распробовать столь интересное наказание. С тех пор эти два чувства - жутчайший, сводящий живот ужас и одновременно страстное, неодолимое влечение ягодиц к сковородке - безраздельно владели МарьИванной. В результате взрослая, солидная тётенька, не верившая ни в бога, ни в чёрта, всю свою жизнь явственно чуяла попой жар ожидающей её на том свете сковородки. Это наполняло существование МарьИванны настолько яркими эмоциями и острыми ощущениями, что все мы можем ей только позавидовать.

Например, днём на работе, вспоминая о ждущей её участи, МарьИванна то и дело бежала в туалет и там, задрав подол и запустив руки в трусы, изо всех сил, до синяков вцеплялась пальцами в мягкие ягодицы и отчаянно чесала их, раздирая кожу ногтями. А не знавшие всех этих подробностей злые языки совершенно незаслуженно называли МарьИванну зассыхой. Обидно, да? И ночью, лёжа в кроватке голышом, МарьИванна часами не могла уснуть, представляя себе одну и ту же до ужаса жуткую, сладчайшую картину.

С личной жизнью у МарьИванны, несмотря на пышную её красоту и весьма общительный характер, как-то не сложилось. Но зато чуть ли не каждый вечер её нещадно драли во все дырки в компаниях друзей, коллег или просто малознакомых, а то и вовсе случайных людей. МарьИванна сама подсознательно искала такого общения и каждый раз не то, чтобы отдавалась, а скорее не противилась этому почти что изнасилованию, частенько ещё и групповому. Её полностью поглощала мысль, что уж за такое-то непристойное поведение её бедную попу точно будет ждать вожделенная сковородка. По этой же причине МарьИванна вечно находила совершенно безотлагательный повод оказаться поздним вечером в каком-нибудь тёмном закоулке, где её уже реально, без всяких оговорок насиловала какая-нибудь местная шпана. При виде появлявшихся из темноты жутковатых фигур, МарьИванна, чуть дыша от страха, завороженно опускалась на четвереньки и сил её хватало только на то, чтобы заранее задрать платьице и стянуть трусики. А тут уж и ножки как-то сами собой раздвигались... Дальше её парализовало уже окончательно, и, с провалившимся куда-то в живот, отчаянно колотящимся сердцем, МарьИванна, выпучив глаза и бессильно раззявив рот, только тихонечко не то подвывала, не то повизгивала в такт: - Ии-ии-иии, ии-ии-иии! А не знавшие всех этих подробностей злые языки совершенно незаслуженно обзывали МарьИванну старой поблядушкой, а то и вовсе проблядью. Да и то, кто бы поверил, что баба под мужиков ложится только ради того, чтобы её потом за этот грех черти на сковородке жарили - только пальцем бы у виска покрутил, да и всё. Но всё равно обидно.

Впрочем, самой МарьИванне было не до сплетен и не до обид - её душу дотла сжигали мысли о возвышенном. А на чём там черти сковородку будут греть, на дровах или на угле? А как огонь растапливают, хворостом или просто плеснут керосинчика? А вдруг попе придётся сидеть вовсе не на сковородке с маслицем, а прямо на горячих углях или на железной решётке над открытым огнём? Кто ж его знает, как там на самом деле... Причем в том, что достанется именно попе, МарьИванна почему-то не сомневалась. Но особо пикантным было то обстоятельство, что вместе с попой, как бы в принципе предназначенной для всяческих наказаний, должна была пострадать ещё и пися. Так и правильно, деться-то ей всё равно некуда, особенно если сидючи... Живо представляла себе МарьИванна, как окунутся нежные срамные её губочки в кипящее маслице, как будут лизать они раскалённый чугун... Открывающиеся перспективы придавали страхам и желаниям особую остроту. Бывало, что в самый неподходящий момент ужас сводил низ живота, взгляд затуманивался и тогда МарьИванна рисковала напустить лужу прямо на глазах у всего коллектива.

Время от времени в какой-нибудь книжке или в кино МарьИванне попадался эпизод, где взрослых людей секли розгами или пороли кнутом, и всякий раз её это чем-то отталкивало. Фу, позорище-то какое, одно дело действительно неприлично себя вести и честно попасть за это в ад, а тут невесть кто положит тебя голой попой кверху и будет при всех пороть, как последнюю прошмандовку. Сраму не оберёшься, тьфу! Особенно её возмутила какая-то дешёвая книжонка в мягкой цветастой обложке, где опальной герцогине перед поркой в попу вставили толстую витую свечу. А кстати, интересно, ввинтили ли ей эту свечку на сухую или всё же сперва залили в попу масло? Тут МарьИванна с ужасом представила себе железную оцинкованную воронку и двухлитровую бутыль масла "Благо" из магазина "Пятёрочка" - был в этом самом Хренске такой магазин. Положено ли в таких случаях свечку зажигать, ждут ли, пока она догорит, обжигает ли огонёк ягодицы? - обо всём этом сей достойный исторический роман скромно умалчивал. Зато в другой книжке, тоже с мягкой цветастой обложкой, МарьИванна вычитала, что по старинной немецкой легенде всякий, кому в нижней части обеих ягодиц выжгут по большому и круглому, как сковородка, клейму, потом обязательно попадёт в ад на эту самую сковородку. Да где только тот палач с железным клеймом - разве что в книжке, а уж никак не в провинциальном городке Хренске.

Кстати, о тёте Гале, которая когда-то так напугала племяшку мимолётно брошенной фразой про голую попу на сковородке - вот уж кого и правда черти заждались, и маслица свеженького для её попочки заготовили, и дровишек отборных. Потому как сама Галя всю жизнь ведёт себя абсолютно неприлично, шляется по вокзалам, пивным и ещё чёрт его знает где, бесстыже задирает на людях платье и любит во всех позах каждого встречного. А потом явится домой за полночь, а то и вовсе под утро, бухнется в ноги мужу своему, красавчику Грише, бравому прапорщику с лихо закрученными усами - мол, виноватая я. Но на самом деле не было в этом театральном жесте вовсе никакого раскаяния. Просто Гале каждый раз до дрожи в коленках не терпелось показать свою голую тощую задницу всем соседям по коммуналке, во дворе, а то и вовсе прохожим на улице. Берёт Гриша армейский ремень и порет изменщицу, причём обязательно на глазах у окружающих, чтобы все, все знали и видели, что он в доме хозяин, а не тряпка-подкаблучник. Мол, нашкодила баба - всыпал ей мужик горячих по первое число, ну и ладушки. А проказница в это время препохабнейше попой виляет, стонет томно, хохочет взахлёб, да ещё и повизгивает самым что ни на есть неприличным образом. Ничего смешнее этой картины в жизни не видел!

Впрочем, пьяница Гришка жену свою очень любит и от души уважает. Мужа она никогда не пилит, мозги не конопатит, даже денег почти не просит. Собутыльников не выгоняет, пить не мешает. Ещё и сама, бывает, чисто за компанию тяпнет стопочку. А всё потому, что любит Галя своего муженька, просто души в нём не чает. И уж какую закусь готовит - вот вроде казалось бы чёрти из чего, а как знатно идёт под водочку! Такая затейница - притащит с плиты жарёху и говорит со смехом, что вот ровно на такой же чугунной сковородке её саму черти за блядство жарить будут. Ещё и в доказательство голую попу показывает, да делает вид, будто бы сейчас же на эту самую сковородку и сядет.

Достаётся Гале и от местных баб - уж перед ними-то она всяко виноватая, соблазнительница чужих мужей хренова. И ведь, как говорится, черна как галка, худа, как палка - и на что только мужики клюют? А вот зыркнет глазом - и как огнём обожжёт, да ещё сиську покажет или юбку задерёт - всё, пиши пропало. Ни один ещё не устоял. Зато потом как встретит Галя на улице жену очередного своего полюбовничка, так сразу ворот до пупа и распахнёт, свесит сиськи наружу, как два пустых чулочка. Мол, вот я вся, перед вами виноватая, казните меня! Ну, баба тут же когтями вцепится, и давай драть-выкручивать сопернице прелести её обвислые, ещё и орёт-верещит от обиды и от такой наглости, аж заходится. Умается, отдышится и идёт вместе с Галей в обнимку к кустам у обочины за розгами, чтобы, значит, тут же и высечь паршивку как следует. У Гали как раз на этот случай всегда с собой складной ножичек имеется. Нарежут охапку прутьев побольше, Галя задницу заголит и принимает с благодарностью залуженное наказание. От мужнина ремня и так вся попа синяя, а от розог ещё и рубцы багровые вздуваются - красота, одно слово. Высекут болезную, а та давай на радостях обнимать свою мучительницу, ещё и подол ей задрать норовит, письку полизать - вот ведь похабница! Больно уж сладко Гале под розгами лежать за то, что под чужим мужиком лежала. И под мужиком ей было сладко лежать, зная, что её за это высекут. Ну до чего же хорошо!

Короче, жутко неприлично себя ведёт тётушка нашей МарьИванны. Ох, будут её черти драть, ой как посадят прямо в кипящее маслице! Уж больно наша Галя до жизни жадная, сразу ей всего хочется - и под всех мужиков лечь, и всем их бабам письки повылизывать, и ремня мужнина схлопотать, и розог досыта. Даже в ад ей охота - и сковородочку отведать, и чтобы черти в попу драли... Уж такая, прости осспади, баба ненасытная. А главное, всё сама, собственной писькой честно заработала - и порку ежедневную, и сковородку в аду. Очень Галя гордится этим обстоятельством и ни капельки ей не стыдно.

Однако вернёмся к нашей МарьИванне. Бредёт она враскорячку по лесной тропинке, болтает сисями, выпавшими из окончательно треснувшего по всем швам платья, попа на ухабах отбита, а распухшая пися от крапивы горит и ещё сильнее чешется. Надо бы её, срамную бесстыдницу, ещё раз хорошенечко наказать. Веткой, что ли, отстегать, раз уж крапива не помогла... Но тут МарьИванна вышла на какую-то деревушку. В стороне у густых кустов копошились старые бабки, а прямо перед её носом из-за обломков заборчика свисали нереально пышные и душистые гроздья сирени - и МарьИванна, ошалевшая от дорожных приключений и не совсем понимавшая, что делает, вдруг начала жадно наламывать огромный букет. Неожиданно её со всех сторон обступили здоровущие деревенские бабы, явившиеся как из под земли.
- А что это, милочка, ты тут делаешь?! Ну-ка, пошли, ужо будет тебе а-та-та!
Почуяв всем своим нутром, что стряслось нечто непоправимое, МарьИванна обречённо поплелась в ту сторону, куда подталкивали её бабы, со смехом больно тыкая пальцами под рёбра. Посреди крошечной деревушки, всего-то из нескольких покосившихся изб, на маленькой утоптанной площадке стояла крепкая низенькая скамья и здоровущее, размером с ванну корыто, полное плавающих в мутноватой воде длинных прутьев.
- Заголяй, красавица, задницу, задирай-ка платиё! А это что ещё, фуууу! Ещё и трусы напялила, как последняя прошмандовка! Честной бабе-то, небось, скрывать от людей нечего.
И бабы, бесцеремонно задравшие бедолаге платьице, с возмущённым визгом, царапаясь ногтями, содрали с МарьИванны трусы.

Кстати, с тех пор всю свою оставшуюся жизнь МарьИванна так больше и не смогла не только надеть, а даже хоть как-то прикоснуться к каким-либо трусам - при одном только виде этого предмета одежды её тут же начинало колотить крупной дрожью, а в ушах звенел, гудел громовой голос: "Прооошмааандооовкааа!!!". Так и ходила потом МарьИванна в платье на голую попу. А самый цирк случался на городском пляже - скинет баба платьице, сверху у неё лифчик от купальника, чин-чинарём, всё как положено, а снизу-то вся совершенно голая. Народ поначалу таращился, пальцами показывал, даже как-то пару раз снасильничали её на глазах у всех, просто из хулиганства, причём окружающие глазели на это безобразие с большим любопытством и явным одобрением - мол, а чо такова, сама ж голая пришла. Ну, о постоянных шлепках по широченной попе и бесстыжем лапаньи за мохнатую письку уже и вовсе говорить нечего. Правда, справедливости ради надо сказать, что мимо такой попы действительно просто так пройти невозможно, хорошенько её не шлёпнув или не ущипнув. Сама же голопопая МарьИванна считала, что так ей, прошмандовке, и надо, а также втайне надеялась, что уж теперь-то, за такое неприличное поведение, её попе точно не миновать вожделенной сковородки. Потом, кстати, ничего, попривык народ. Да и другие бабы с девками тоже стали так ходить - раз уж мода такая пошла, то тут, хошь не хошь, а делать нечего, надо соответствовать. И в конце концов на пляже города Хренска просто стало считаться неприличным носить нижнюю часть купальника. Да вы сами, наверное, слышали - в газете "Комсомольская правда" про это как-то огромная статья была, с фотографиями, интервью и всяческой на сей счёт философией.

Но это всё ещё будет позже, а пока, содрав трусы, деревенские бабы повалили МарьИванну на скамейку, одна уселась ей на загривок, другая на ноги. Остальные столпились по бокам, держа в руках прутья, с которых капала вода. Бледная голая попа, старательно выпятившись, глядела в небеса - для этого под брюхо МарьИванне подсунули короткое толстое полешко с острыми колючими сучками. Тут же подошли старухи и несколько мужиков.
- Пороть будут! - с ужасом поняла МарьИванна.
- Меня - солидную, уважаемую в городе женщину - как девчонку, по голой заднице при всех! И при мужиках ещё, как прошмандовку какую!
У МарьИванны перехватило дыхание, потемнело в глазах, тело перестало её слушаться. Раздалось тихое журчание, мерзкий старушечий голос издевательски проскрипел - Обосцалася! Обосцалася! - и тут со свистом, от которого замерло сердце, хлестнула розга. Длинный гибкий прут с чавканьем впился в студенистую задницу, вздулся багровый рубец. Попу обожгло как раскалённым железом, не помнящая себя МарьИванна взвыла, дёрнулась - но всё было бестолку. Розга хлестнула ещё раз, теперь уже с другой стороны, потом, не спеша ещё, а потом ещё и ещё... МарьИванна оглушительно визжала, сорвав голос хрипло орала, попа горела огнём, текли слёзы и слюни, пузырились сопли.

Вдруг в какой-то момент всё резко оборвалось. Розги перестали сечь истерзанные ягодицы, только слышно было тяжёлое дыхание уставших пороть баб. И тут что-то в жизни МарьИванны перевернулось, раз и навсегда.
- Это всё? - слабым голосом спросила она с неожиданным для самой себя разочарованием.
- А можно ещё чуть-чуть, ну хоть немножечко? Миленькие, родненькие, ну пожалуйста...
Дружный хохот был ей ответом.
- Что, милочка, понравилось? - раздался всё тот же скрипучий старушечий голос, но уже такой родной, тёплый и ласковый. И снова засвистели розги. Слегка повернув голову на сторону и краем глаза разглядев, что на этот раз её секут мужики, МарьИванны жутко покраснела - и вдруг ощущение абсолютного счастья разлилось по всему её телу, захлестнуло горячей волной. МарьИванне безудержно хотелось изо всех сил обнять каждого, кто её порол, и благодарно целовать, целовать, целовать - руки, ноги, задницы и все прочие места. Милые, милые...

К вечеру, отодранная по самое немогу, накормленная, напоенная и обласканная всеми жителями деревни, МарьИванна вышла на дорогу за крайней избой. Там ждала её на какой-то большой древней иномарке старая толстая баба-шофёрка, пожелавшая отвезти новую подругу прямо домой, без всякого дизеля и прочих перекладных. Шатаясь от избытка впечатлений, МарьИванна споткнулась о столб с названием деревни. На табличке было написано "Большие розги", а чуть ниже - "Здесь секут" и "Готовь жопу, всяк сюда входящий". В Балаболовку же милая шофёрка пообещала отвезти МарьИванну завтра - это тут совсем рядом, мужичок на уазике просто тропинки перепутал, чуть-чуть промахнулся.

[Mih]

Неожиданный приквел

Наткнулся на историю с какого-то пикабу, смотрю - ба, да ведь это наша МарьИванна в детстве! Она ж сама перепуганная до полного опупения, поэтому и страшилки у неё особо злостные, качественные.
А потом ещё и бухгалтером стала на местном заводе - ну точно, она самая и есть!
Вот, копирую как есть:

На летние каникулы отправляли меня к бабуле в деревню. Была дружная компания ровесников, традиционно на берегу речки обустраивалась летняя резиденция наподобие прочного и просторного шалаша. И одна предприимчивая девочка организовала платный клуб вечернего досуга. Эдакий клуб "Байки из склепа". Суть была в следующем: за небольшую мзду (шоколадка, конфета "Гулливер", а то и просто горсть барбарисок) она один на один рассказывала вечером в этом шалаше желающему страшилку собственного сочинения. Страшилки были необычайно жуткие, всегда новые, не повторялись. От посетителей не было отбоя, по вечерам у шалаша толпилась очередь, жадно пытавшаяся разобрать зловещий шепот из летней резиденции. А активы у автора хорроров были, пожалуй, посолиднее, нежели у областной кондитерской фабрики. И да, истории были неимоверно страшными и увлекательными. Правда, при пересказе терялся весь колорит. А потом она выросла и стала каким-то бухгалтером на местном заводе.