Весна горести, весна радости - мартовская новелла

[Сидоровой козы барабанщик]

Ааа, в последний день марта вскочил в последнюю подножку уходящего мартовского поезда!

Quod dixi, dixi (это, напомню, евангельское: "Что написал, то написал").
Весь март потратил. Судите как хотите.

Во-вторых, посвящено кошкам. Самый кошачий месяц в году. На него приходятся и российский день кошек (международный в августе), и День уважения к кошке (27 марта). В тексте несколько упоминаний.
Ну а во-первых же, конечно, девушкам, прекрасной половине человечества.

Идею произведения я, как всегда, украл. Принадлежит Эмилии (размещена в разделе "Стол заказов"), про конфликт с мачехой и помещении падчерицы в интернат, где ее секут. Пока в затылке чесал, Юлия заказ исполнила роскошной повестью про злую барышню, лишенную за свою жестокость наследства собственным папой и загремевшую на перевоспитание. Пришлось одолжиться сюжетом еще и у Юлии.
Ну и, конечно, дань уважения Hirsent, в качестве поклонничка коей я сюда попал. У Hirsent есть табу: героиня ни в коем случае не должна быть ни в тюрьме, ни в рабстве. Пришлось чуть не на каждой странице напоминать героине: может изменить ситуацию в любой момент, как только захочет! И, разумеется, объяснять за нее, почему она этого не делает.
В общем, хотелось сделать этакий мартовский подарок девушкам. Что не лишает джентльменов возможности читать и критиковать.
Спасибо всем за любые отзывы, ибо, повторяю, тема очень девичья, потому трепещу и взволнован.
Сначала хотел предложить на конкурс 8 марта. И до самого последнего дня, даже вечера, мучился, как бы прикрутить сюжет к Женскому празднику 8 марта. Фиг там, ничего не придумал. Это при том, что в сюжете упомянуты аж три Женских праздника, и все мартовские.
Еще подработал, прикрутил хэппи-энд (в первоначальном варианте он что-то не клеился). И в итоге получился вот такой внеконкурсный весенний текст. Даже заранее попросил Эмилию покритиковать, потому что тема для меня совсем новая - отношения между "розовыми" девушками, а из меня знаток этой темы, примерно как из снеговика пожарный.

P.S.  Квалификационный дом, где разворачивается основная часть сюжета и где содержат молодежь (не преступников!) до 23 лет - не плод моего воображения: такие заведения существуют. Но в остальном, конечно, все возможные совпадения случайность.

[Сидоровой козы барабанщик]

[Сидоровой козы барабанщик]

ВЕСНА ГОРЕСТИ, ВЕСНА РАДОСТИ

Ох, и не хотелось же в тот зимний слякотный день мирным жителям острова Хонсю, сгорбившимся под непогодой, разглядывать двух старшеклассниц – явных гяру, расхаживающих под снегом с дождем как ни в чем ни бывало, красуясь и мило болтая о чем-то девичьем. Чего на них смотреть?
С виду то были две задушевных подружки. В действительности же далеко не так – и любая настоящая гяру  сходу бы это распознала, не так уж сложно.
Они семенили под сыпящейся с неба белесой сыростью и выглядели невероятно миленько – даже по японским меркам – но разговор между ними миленьким не был. Старшая из девушек, Сато Ацуко, шла, будто землю ногами отталкивала, бросая по сторонами деревянные, безжизненные взгляды кокеси. Рядом с нею жалко улыбалась Сэцуко Идзуми. Уж больно велика пропасть, что между ними пролегла.
У парней проще как-то, что ли. Кто кого заборол или там в баскетбол обыграл, тот и выскочил фуксом, как говорят гайдзины. У девушек сложнее. Намного сложнее.
« Ну вот что, - продолжила старшеклассница Сато разговор с Сэцуко, которую до этого едва замечала – и далеко не только из-за разницы в возрасте, - помолчи и слушай. Но сначала ответь. Ты эндзё-косай?».
«- Ну а что? – Сэцуко удивилась. – Что такого? Старшеклассницам это же разрешено. Или ты хочешь, как гайдзины, запрещать все, что не понимаешь?»
Сато оценила. Сэцуко шлепнула на стол единственного козыря. Но сделала это грамотно – в китайских шахматах и то нечасто такой заход встретишь. А она неглупа, следует признать. Малолетняя тикусё права: в самом деле, Ацуко все досталось по праву рождения, а та зарабатывает себе на карманные расходы сама. На самом деле все это справедливо и по заслугам: прошлую жизнь Ацуко прожила достойно, вот и реинкарнировалась девушкой из хорошей семьи, а Сэцуко в прошлых итерациях небось наворотила грязных дел, с какими даже в буддистский ад нараку не пускают, теперь переродилась наполовину гайдзинкой и отрабатывает за прошлое. Но она теперь ведь и впрямь наполовину гайдзинка, ей этого не понять. Это как если бы она козой родилась: какой с нее такой спрос, теперь-то уж?
Тюгакко – среднюю школу – они закончат почти одновременно. Сато в выпускном классе, Сэцуко в следующем.
Дальше у них пути разные. Ацуко осталась без матери. Но с отцом. Он может – о, много, что он может! – ибо принадлежит к древнему клану, руководствуясь девизом: «Служи тому князю, какому служил твой отец!» - а он служит не бараном на ферме, а на пожизненном контракте сюсин коё, предусматривающем все от оплаты учебы до пенсии, в корпорации, принадлежащей одному из ответвлений князей Мацудайра. И, говорят, наши предки служили ему еще до Реставрации Мэйдзи, которую гайдзины называют революцией (у гайдзинов что ни случись – все «революция»). Не самураи, конечно, но все равно почетно.
Он и его отец, и дед служили той отрасли рода Мацудайра, которой и сейчас принадлежит одна из крупнейших корпораций, по меньшей мере в Нагое. Мама тоже была из приличной семьи – шесть поколений ее предков, сменяя друг друга, возглавляли почту Нагои, но отъехала – так говорят в кругах приличных японок. Отъехала, значит, отъехала.
У гайдзинов это называлось бы лав-стори: влюбилась в какого-то прощелыгу, отец вошел в положение, отпустил без скандала, чтобы не потерять лицо. Новый муж, понятно, хотел своих детей и поставил условие: новую жену берет без мусумэ, девушка остается с отцом. С мамой расстались.
На положении Ацуко это никак не отразилось. Дочь крупного управляющего в настоящей дзайбацу, принадлежащей князьям из старой знати, – в своем возрасте в школе Сато Ацуко такая одна (из мелюзги, кажется, есть две дочери какого-то солидняка из префектуры, но среди сверстников и равняться не с кем). Еще в параллельном классе есть дочь владельца банка. У гайдзинов это считается круто – быть владельцем собственного бизнеса, не иметь начальства, у них это называется селф-мейд-мен. Что с них взять? Дикари и варвары, только костюмы шить умеют. Откуда им знать, что такое достоинство семьи, принадлежность к почтенному клану, продолжение пути предков! Говорят, у них даже иноземец считается за полноправного человека, хотя это уж, конечно, вряд ли – такого просто быть не может.
Вот так. А у этой девахи что? А ничего. Хуже не бывает. Ей еще и шестнадцати не исполнилось, Ацуко скоро восемнадцать. Начнем с этого. Да и вообще.
Во-первых, уродина. Сразу видно, что мать гайдзинка. Глазища широкие, будто вытаращенные, нос и губы – что твоя обезьяна. В театре Кабуки могла бы без грима играть. Во-вторых, отец был не пойми кто, без роду и племени. Из тех, о ком говорят – живут в лесу, молятся колесу. Еще и лудоман, проигрался в пух и сделал джохацу: сгинул в токийском квартале Санья среди исчезнувших. Говорили, будто его разыскивали якудза, но это, скорее всего, треп.
Эту Сэцуко и к себе в гости никто не приглашал, и с праздниками никто не поздравлял. А главное, она подрабатывала после школы как эндзё-косай.  На самом деле, конечно, обычный санпо-бизнес, это только дикарям-гайдзинам кажется непристойностью и совращением малолетних, но их обезьяньему мозгу не понять традиций и церемоний культурного общества, они могут только запрещать и бояться, да атомные бомбы сбрасывать. И все-таки девушка из приличной семьи ничем таким заниматься не станет. Это вот как раз для таких, как Сэцуко.
Но при чем здесь отец?   Естественно, после развода с мамой он пользовался такими услугами, но это же не сэкухара – все по доброй воле, он и мухи не обидел, а на улице таких девах, как эта Сэцуко, и даже намного шикарнее по внешности среди старшеклассниц – тринадцать на дюжину. Кто из школьниц этим не подрабатывал? Даже ее, Ацуко, школьная подруга Кейко звала попробовать, просто для прикола. Потом неделю не разговаривали.
Вот только частенько стала она замечать отца с этой противной девчонкой. То, что она к нему липнет, как и прочая шваль – само собой понятно: как говорят бедняки, где естно, там и тесно. Но он-то что в ней нашел, где он и где она! Ему же самая роскошная гейша по карману, а они – Ацуко знала – не просто школьную форму надевают, но могут изобразить самую настоящую пигалицу, которая каждые пять минут в ладошки хлопает и рот до ушей, если не знать, что ей уже под двадцать пять, и не отличишь от малявки! Так нет же, приклеилась к отцу вот эта...
- В общем, так, обезьяна, - подвела итог Ацуко, - Еще раз увижу тебя с отцом – пеняй на себя. Скажу Амайе, чтоб разукрасил тебя как следует.
В том, что хулиган и задира Амайя не откажет в подобной просьбе школьной принцессе, не сомневались обе. Вся школа помнила, как в прошлом году невысокий, щуплый с виду Амайя, отделав до полусмерти двухметрового капитана школьной сборной по хоккею, сразу после этого на глазах у всех ленивым ударом в ухо смел с дороги замешкавшуюся на его пути девчушку, а следом и ее отца, пришедшего в школу выяснять отношения. Других исключали из школы за много меньшее, но... Будда строго спрашивает с человека за убитого без нужды муравья, а дракону и сожженную деревню в счет не ставит. Так уж повелось.
Идзуми потупилась, заискивающая улыбка сползла с лица. Для замухрышки честью было пройти на виду у всех со звездой выпускного класса. Но представив себе ухмыляющуюся рожу этого демона Амайи с крашеными по уличной моде длинными, до плеч, белыми волосами – он всегда зло усмехался прежде, чем избить очередную жертву, - Идзуми содрогнулась и тихо, почти шепотом, попросила:
- Пожалуйста, не надо.
Приближалось 1 апреля  - начало нового учебного года. Гайдзины, не способные даже читать самые простые иероглифы, называют эту дату Днем дурака, ведь каждый меряет по себе, а для  Страны восходящего солнца это День знаний. Ацуко переведется в котогакко и навсегда расстанется с этой противной макакой Сэцуко: ее матери-гайдзинке платить за котогакко нечем, не говоря уж об университете, и на улице столько не заработаешь. Через год, закончив тюгакко, пойдет на фабрику юкаты шить, хи-хи. Там ее к мужчинам приставать быстро отучат.
3 марта наступил долгожданный праздник Цветения персика – самый главный в году для каждого японца, у которого в семье подрастают дочери. Отец, приверженец традиций, как всегда, ничего не упустил. Проснувшись, Ацуко, как и во все предыдущие годы, обнаружила в своей спальне чудесные россыпи лепестков вишни и мандарина. Как требует традиция, спальню девушки украшали возвышающиеся на пьедесталах куклы хина нингё, а сами пьедесталы кукол, завешенные покрывалами цвета сакуры и осыпанные лепестками персика, освещали девичью спальню бархатистым багрянцем.
И это было только еще начало счастливого дня! Вечером они с отцом, как всегда, отметят приходящийся на этот же день Хинамацури – праздник юных девушек и девочек. Ближе к вечеру Ацуко закончила, наконец, долгие приготовления. Облачившись в яркое, покрытое цветами и тончайшими рисунками кимоно – под цвет времени года, а как же, она разожгла ароматические свечи перед листами бумаги с каллиграфически изображенными иероглифами благополучия, поставила посреди них свою любимую статуэтку Манэки-нэко, Манящей кошки, приносящей удачу в дом, и почтительно уселась на циновку в ожидании отца, которому впервые, после ухода из дома матери, приготовила чайную церемонию. Какое же это счастье!
Час проходил за часом в сладостном томлении. За окном приятно темнело – это позволяло бумажным фонарям полыхать еще ярче, а создаваемое ими со свечами освещение в то же время делать более мягким. Вот только отца все не было, и на душе становилось тревожно. Дочерняя почтительность не позволяла в такой день беспокоить главу семьи звонками.
Наконец, позвонил сам. И будто грудь Ацуко пронзило ледяной иглой. По его недомолвкам, по пыхтению и паузам, она впервые в жизни ощутила то, что так остро чувствуют взрослые женщины и те девушки, у кого уже есть постоянный парень. Он там не один. Не с начальством, не с сослуживцами, не с друзьями и не родственниками. Он с женщиной. Он и намеком не сказал об этом, но она поняла. И он кратко сообщил, что прийти не сможет и чтобы ложилась спать без него. Подарок будет утром. Она только послушно выдохнула в трубку:
- Хай!
Гайдзинка бы упала лицом в подушку, задыхаясь слезами. Ацуко это не пристало. Долго сидела она перед зеркалом, глядя в него своим лицом, выбеленным от шеи до линии волос, с крошечными губами благородного вишневого цвета, сурмлеными бровями и ресницами, сложнейшей многоярусной прической – конечно, не шимадой, как у дамы, но вполне достойной прической танцующего дитя майко с цветными лентами; не один час трудились мастерицы над ее сооружением. Ни один мускул не дрогнул на ее лице. И слезинка не блеснула. Ничем не опозорила она ни семью, ни предков, ни покровительствующих дому духов.
Удар судьбы пришелся на 8е марта. И оказался он суров, да и неожидан тоже, как, впрочем говоря, и большинство неприятностей.  Бедняки говорят: беды из-под ног растут. Велико же было удивление Ацуко, когда она испытала это на себе. Трудно было себе такое представить еще недавно. Однако пришлось.
Отец пришел домой с сияющим лицом. Осчастливил: он снова женится! Его радость понятна – среди топ-менеджмента его дзайбацу долго оставаться холостяком не пристало. Оставаясь холостым дольше года, он бы опозорил древний клан, а хуже этого для семьи ничего быть не может. Торжественную брачную церемонию в присутствии ближней и дальней родни, сослуживцев отца и прочих – все это счастье отложили на лето. А пока суд да дело, отец оформил брачный союз со своей избранницей, достигшей наконец установленного японским законом брачного 16-летнего возраста – ну и кто бы иная это оказалась, как не Сэцуко Идзуми! Теперь конечно она никакая не Сэцуко, а Сато Идзуми, законная супруга. И школьного хулигана Амайю просить более не о чем – он, конечно, отморозок и гад, запросто способный поднять руку на девушку, но не дурак: ни за что не станет связываться с женой почтенного господина Сато-сан. Дочерний долг заставляет смириться с волей главы семейства и присутствием в доме 16-летней мачехи. Вот так праздник!
14 марта вся Япония отмечала Белый день, когда женихи, мужья и просто поклонники поздравляют своих избранниц. В этот день отец привел в дом эту. Идзуми. Ту самую. Школярку из нищей семьи, безотцовщину. Новую хозяйку дома. Она снисходительно улыбнулась Ацуко – и та, как предписано церемониалом, поклонилась мачехе в пояс.
Новая жизнь для Ацуко началась сразу же. Отец лишь кратко распорядился: в доме появилась наконец снова хозяйка, его же долг (он даже красиво выразился Путь) – служение своему роду, своей карме и чему-то там еще, все и не упомнишь.
Это было правдой. Он в деле службы был самый настоящий отаку (гайдзины сказали бы «фанат», но у них точного понятия для этого не существует: белые варвары для этого слишком примитивны). Традиции не позволяют уходить со службы после рабочего дня, пока вышестоящее начальство на работе. Но и выходные дни старшие управляющие проводят на вилле правящей семьи, соблюдая надлежащие церемонии. Домашним хозяйством всегда занималась мать. После ее ухода, само собой, все продолжалось, как и при ней было: дважды в неделю приходила клининговая служба наводить блеск, забирать вещи в стирку и прочее, а готовую еду привозили из ближайших ресторанов.
Новая госпожа, Идзуми, все это отменила. В первый же день повесила на видном месте роскошный лист рисовой бумаги с написанными тушью иероглифами: «Отец и мать подобны небу и земле, а учитель и господин подобны солнцу и луне» (Вот сука! Не могла она этого знать. Наверняка прочла на стене синтоистского храма в прошлом году, когда всей школой туда водили и запомнила же! – сразу смекнула Ацуко).
Злобно взглянула на нее, уже переодевшуюся в домашнее кимоно:
- К чему тут развесила? Умницу из себя корчишь?
- К тому, что твой отец поручил мне твое воспитание. А я обязана исполнять волю главы моей новой семьи. И еще, я приняла на себя обязанности не только твоей матери, но также госпожи и наставницы. Так что я для тебя теперь и Земля, и Солнце, и Луна. Хахаха!
 - Откуда тебе знать, может, я христианка!
- Это-то здесь при чем?
Указала на иероглифическое изречение:
- Христиане солнце и луну не почитают.
- Тогда чти отца своего и матерь свою, - отрезала Идзуми, убрав с лица улыбку.
На словах почитать легко. Хуже в быту. С первого же дня пришлось Ацуко почитать младшую по возрасту Идзуми как матушку, та же снисходительно именовала ее доченькой. Ацуко пришлось теперь собственными руками исполнять всю работу по дому: готовить еду матушке и отцу, мыть посуду и раковины – в кухне и ванной, чистить плиту, начищать окна и двери, стирать и гладить, драить полы и лестницы, сгибаясь в три погибели и выжимая тряпки, да еще и повторять раз за разом любимую шутку матушки: «Унитаз – лицо девушки», старательно очищая его изнутри и снаружи. Но все это только с непривычки было тяжеловато, а потом оказалось сущими пустяками по сравнению с прочим.

Однажды доченька в сердцах дерзнула бросить матушке:
- У меня есть мама!
- У меня тоже, - отозвалась Идзуми.
- Я не о том. Как ты можешь так называть себя, когда еще жива та, что меня родила?
- Да не могу, а обязана. Таков мой долг перед твоим отцом. Разве он не исполняет свой отеческий долг перед тобою уже столько лет? Цени это. Обязана уважать его волю также и я. Он доверил мне твое воспитание, поскольку это часть моих обязанностей как хозяйки дома. А твоя мать сегодня та, кто тебя воспитывает.
Мы есть то, что мы делаем, - со строгим лицом завершила свою речь Идзуми.
С этого вечера и все последующие дни и ночи она расхаживала по дому в красочно расшитом кимоно, с дорогими украшениями, как и подобает достойной супруге. Доченьке же разрешалось ходить по дому в одних трусах и лифчике и накинутом поверх них кухонном переднике. Из украшений разрешались лишь дешевые тряпичные тапочки и белые носочки, чистоту коих матушка проверяла столь же придирчиво и внимательно, как астроном наблюдает за полетом астероида.
Раньше Ацуко не приглашала никого домой из гордости, теперь из стыда.
Отныне матушка постоянно торчала над доченькой, шлепая ее чем попало по обнаженным лодыжкам, бедрам и голой спине, требуя  перемывать, дочищать, снова и снова надраивать до блеска перила и прочее, и прочее, без конца и края. Доченька Ацуко, сгибаясь, протирала половой тряпкой ступени, а матушка Идзуми, раскинувшись в кресле и закинув ногу на ногу, смотрела в оба и глаз не спускала, покрикивала и время от времени, приподнявшись, нещадно стегала доченьку по голым ногам и спине.
С утра пораньше доченька шла на кухню готовить матушке чай и кофе. Та требовала, чтобы доченька усаживалась перед нею на собственные пятки, согнув ноги в коленках, и это еще в лучшем случае, - запросто могла приказать подняться на цыпочки и так стоять, выровняв и вытянув перед нею покрытые мурашками от утреннего холода подрагивающие голые ноги, пока матушка употребляет завтрак. Если же матушка находила завтрак плохо приготовленным, заставляла становиться голыми коленями на пол и от всей души отвешивала доченьке с обеих рук и по обеим щекам сочные звонкие пощечины.
После школы доченька должна была предъявлять матушке свой школьный дневник в развернутом виде – и получать от матушки замечания, снова с пощечинами, просить прощения, но и это оказалось еще только вступлением. Дерзкие взгляды тоже наказывались незамедлительно горячими оплеухами по обеим щекам, так что вскоре доченька приучилась вовсе не поднимать глаз на матушку, когда она ее к себе подзывала, а послушно опускать очи долу, как это называют храмовые проповедники.
Засыпая вечером в постели, доченька частенько думала: а что, если не исполнять более прихотей матушки?
Мелькала такая мысль, но нет, не задерживалась. Как не исполнять?! Во-первых, дочерний долг, традиции. Семья-то держится в аппер-миддл-классе, как говорят гайдзины, на соблюдении традиций. Воля отца. Против этого не пойдешь, иначе все потеряешь, к чему привыкла. А во-вторых, Идзуми требует лишь того, чего имеет право теперь требовать. Против чего тут бунтовать?
Но это все были соображения отвлеченные, коими при желании можно и пренебречь. А имели место и сугубо практические, каковыми пренебречь невозможно. Самое страшное – если Идзуми пригласит домой одноклассниц и предъявит им доченьку в обычном состоянии, полуголую, покорную, наказанную,  –  как жить дальше, каково будет в школе?! А ведь матушка, хуже  того, и парней пригласить может. Был уже за вечерним чаепитием близкий к теме разговорчик. Ой, нет: разговорчики у простолюдинов, у нас беседа была. Матушка тогда изрекла почтительно стоящей перед нею с подносом в руках доченьке:
- Глаза опускать в пол ты научилась быстро, а мысли скрывать научишься еще нескоро – очень уж много лет тебя родители баловали. Вижу, хочешь, чтобы мы с отцом тебя пожалели. А сама-то пожалела кого-нибудь хоть раз? Кроме твоей заносчивости и жестокости, что от тебя люди видели? Только со своими подругами и общалась, хотя... Какие они тебе подруги? Нет у тебя подруг и никогда не было. Прилипалы. Тебе в рот смотрели. Ты еще только придумывала, как бы другую девочку унизить, а они уже заранее хохотали. Чтоб ты знала, никто сейчас над тобою в школе так не насмехается, как они, твои же бывшие прилипалы!
Права, права была матушка. Горючие слезы по щекам стекали, обжигаючи горячее самых свирепых пощечин от Идзуми. Хотя время, как вода, все следы смывает, и тех пощечин уже и след простыл. Появились новшества погорячее.
Вскоре после Белого дня матушка объявила доченьке, что теперь станет лупить ее ремнем. По голой заднице. И не просто объявила: слов на ветер матушка не бросала. В тот же вечер велела спустить трусы до колен, нагнуться через спинку кресла, «чтобы твоя о-сири была задрана выше головы» и всыпала дюжину ударов, размахиваясь и вытягивая старшую по возрасту девушку, недавнюю недоступно далекую «принцессу», от всей души. Непривычная к такому обращению, доченька посмела спросить матушку, за что ее выдрали. Не очень добро усмехнувшись, матушка ласково ответила: «было бы за что, излупила бы тебя еще не так». Но сразу же смилостивилась, откинулась в кресле, велела стать перед нею на колени и расцеловать ей руки. При этом улыбалась так, будто прощала доченьке все грехи на десять земных итераций вперед.
Педагогическая мысль матушки на этом далеко не остановилась. Доченьке велено было после этой и каждой следующей порки становиться носом в угол. Однако и это оказалось лишь вступлением. Матушка снизошла, разъяснила (она очень любила снисходительную манеру разговора), что все это ради блага доченьки, чтобы помочь ей стать достойной своей семьи и своего положения. Идея оказалась в том, чтобы доченька получала ремня просто для памяти. В случае же проступков или плохой учебы она будет теперь получать дополнительно – «сколько хочешь, столько и получай».
Доченька не раз сама себе удивлялась: как же она это терпит от недавней школьной замухрышки, да еще из младшего класса? Над ответом долго не задумывалась – он лежал на поверхности. Так устроен мир. Хочешь быть самураем – служи князю, хочешь быть князем – служи императору, а хочешь быть императором – служи бессмертным богам. Иначе быть не может. Не понимать эту очевидную истину способны только варвары-гайдзины: здесь как раз тот случай, когда нужна природная способность не понимать, чтобы не понимать. Поэтому с каждым разом она вытягивалась перед матушкой все смирнее и покорнее.
После очередной длительной порки, в продолжении коей доченька истошно орала и визжала, матушка, поставив ее в угол, зачитала откуда-то из телефона: «тут пишут, что с ребенком надо заниматься, играть. Верно. Моя вина: еще ни разу с тобою не играла, мало занималась. Сейчас исправим. Ты стой, стой» - бросила она замершей в углу, вытянувшей голые ноги и руки по швам доченьке. Через пару минут подошла, держа в каждой руке бельевую прищепку. «Сейчас, - объявила матушка, - мы с тобою сыграем в увлекательную игру: поиск квартир докторов Ай и Ой» - и в ту же минуту пребольно ущипнула замершую в углу покорную доченьку прищепкой сзади за левую ногу выше колена.
«- Ай!» - выкрикнула доченька.
«- Не угадала.» - отозвалась матушка. И тут же ущипнула прищепкой еще больнее, с вывертом, за правую ногу.
«-Ой.» - сказала наученная горьким опытом доченька.
«- Опять не угадала. – констатировала матушка. – Плохо соображаешь». – и тут же ущипнула опять правую, совсем больно.
«-Ай!»
«- Ну вот. Как говорили в старину гайдзины, необходимость обостряет разум. Сообразила, молодец. А теперь?» - и ущипнула опять за левую ногу.
«- Ай, ой!» - выкрикнула растерянная доченька.
«- Хитришь, - расстроилась матушка. – Так не годится. Если и я тоже начну хитрить, тебе не поздоровится. А ну, отгадывай!» - и опять проклятая прищепка вцепилась в ту же часть девичьего тела, пребольно вывернув самую мякоть.
«Здесь квартира доктора Ой!» - послушно отозвалась наказуемая. Матушка осталась довольна: «Ты начала меня понимать. И это прекрасно, доченька. Сегодня ты можешь просто стоять в углу, пока не прощу.
Но раз ты так далеко шагнула вперед, другим станет и спрос с тебя. Если опять свернешь с пути, если снова начнешь дурить, то после порки будешь стоять в углу не на ногах, а на коленях, голыми коленками на рисе - предупредила матушка, - ну а игру придумаем в следующий раз посложнее. Развивающую, - тут матушка усмехнулась, но доченька, стоя носом в угол, этого не увидела, однако сообразила по интонации, - Будешь отгадывать задуманные мною цифры. Если ошибешься, простимулирую».
Ох, и не зря же она предупреждала! Отныне всякий раз, когда доченька не угождала матушке, приходилось после порки становиться в угол голыми коленями на сухой рис. И с каждым разом все дольше. Да еще и «развивающие игры», на которые матушкина фантазия оказалась неистощима.

[Сидоровой козы барабанщик]

Однако все когда-то заканчивается: и хорошее, и дурное. Главного-то своего счастья доченька еще не знала. Сюрприза долго ждать, впрочем, не пришлось. Совсем незадолго до 1 апреля матушка объявила:
- Мой уважаемый супруг, твой отец, принял решение. Поскольку ты оказалась испорченной, злобной, педагогически запущенной и отсталой девицей, ты продолжишь обучение не в котогакко, а в Квалификационном доме.
 - Где?!
- В исправительном центре для порочных и наглых девиц вроде тебя.
- Да за что? Что я сделала?!
- А причем тут «сделала»? Ты злая и скверная. Но теперь у тебя будет шанс стать хорошей. В Квалификационном доме в Ямагучи – это тоже у нас, на острове Хонсю, далеко ехать не придется, - готовят хороших жен и добрых матерей. Именно то, что тебе требуется.
- И я там буду сидеть с преступницами?!..
- Там ровно такие же преступницы, как и ты. Те, кто совершают настоящие преступления, туда не попадают. Они сидят в исправительных школах и тюрьмах несовершеннолетних. Туда ты конечно не загремишь, если сама не захочешь.
Квалификационный дом – это коррекционная педагогика. Ты пробудешь там по закону до 23 лет.
- За что?.. Почему так жестоко?
- Жестоко было бы, если бы ты получила по справедливости. На твоих глазах столько лет многих в школе унижали и мучили. Наша страна среди мировых лидеров по самоубийствам среди школьников и школьниц. Никогда об этом не задумывалась?
- Я в этом не участвовала!
- Верно. Считала себя выше всего этого: мы же для тебя просто хэймин – простолюдины. Ты брезговала нами.
Но хоть раз ты вступилась за кого-то? Остановила издевательства?
- А разве я должна была?
- Конечно. Ты же староста выпускного класса. Тебя избирали из уважения к твоему отцу – это да. Но твоего слова было бы достаточно – и на до многими перестали бы издеваться и в твоем классе, и в более младших. Например, надо мною – из-за моих родителей. И ты, как староста, обязана была защищать тех, кого обижали. А ты хоть раз сделала это?
- Ты могла со мною поговорить, если была  чем-то недовольна!
- Мы поговорили. Помнишь?..
Про обезьяну-то.
- Ну подожди! Нет!! Я была неправа, признаю. Хочешь, на колени перед тобою встану?! Но вот так, сразу ломать мне жизнь...
- Никто тебе ничего не ломает. В Квалификационный дом по нашим японским законам отправляет семейный суд, а не уголовный. Судимости у тебя не будет. По окончании можешь поступать в университет или куда захочешь. Хоть при императорском дворе служи: все пути открыты. Что ты истеришь?
- А до 23х лет-то я за что сидеть должна?
- Да не будешь ты сидеть. Это учебное заведение, а не тюрьма.
- И что, могу выйти?
- Хоть завтра. Это будет значить только то, что ты бросила школу. За это в розыск не объявят. Лишь учти, что в этом случае мой супруг (эти слова Идзуми подчеркнула голосом) тебе ничего больше не оплатит. Живи как хочешь.
- Да за что же он так со мной? Разве я не чтила его как подобает дочери?
- Чтить-то ты чтила. Вот только он годами, занятый на службе, тебя видел в основном ночами спящей дома, а я каждый день любовалась тобою и твоим поведением в школе, поэтому знаю тебя лучше и он мне доверяет.
Матушка повернулась, чтобы уйти. Доченька припала к ее домашнему кимоно, всхлипнула:
- Подожди!! Только скажи: за что мне туда?
- Твой отец избрал свой Путь, а ты – свой.
- А точнее?
- Ты одзёсама. Избалованная, капризная, жестокая, злая. Мало?..
- Да-да, я такая! Скверная! Я одзёсама, признаю! Но как же я буду жить с уголовницами?
- Нет там настоящих уголовниц, сколько раз повторять.
- Да, но там наверное эти... лесбии! Розовые девахи!! Они же будут ко мне приставать!!!
- Если ты им не понравишься, приставать не будут. А если понравишься, они тебя не обидят. Зато там научишься понимать, что тебе не обязательно обижать девушек только за то, что они другие. Да и кем бы ни был твой отец, это вовсе не означает, что ты обязательно должна быть одзёсама.
Идзуми, запахнув роскошно вышитое кимоно, снова повернулась уходить. Ацуко с истошным воплем простерлась перед нею, растрепав волосы по полу, почтительно припала к пятке матушки:
- Пожалуйста! Последний вопрос!
- Ну?
- Ты мне так мстишь, да? Все эти слова про исправление, новую жизнь – это просто хаппо?
- Что сказано в одном смысле, то может быть истолковано и в другом, - важно отозвалась матушка и молча ушла.
Последнюю ночь прощания с собственной спальней Ацуко провела в бессоннице и беспорядке мыслей и видений. Может быть, отец в последний момент вмешается? Или матушка просто пошутила? Пригрозила?
Хотя кармы избежать невозможно. Утром обвела взглядом привычную, сколько себя помнила, личную опочивальню. Мельком подумала, что у Идзуми, должно быть, всю жизнь была только циновка на полу, и не факт, что ее личная, а не на двоих с ее матерью-гайдзинкой. Но сразу же вернулась к собственной карме. Когда на пороге появилась матушка, Ацуко в последний момент прощания с прошлой жизнью кинула в рюкзак статуэтку Манящей кошки, хоть осколок от прошлого счастья взять с собою.
Дорога в Ямагучи казалась страшнее дороги в преисподнюю. Заходила в здание, чуть не стуча зубами от страха. Трепетала, как бумажный веер. Даже меньше в раннем детстве боялась призрака умершей школьницы Хануко-тян, чем теперь встречи с живыми наставницами и воспитанницами жуткого заведения в Ямагучи. Встретила же ее внезапно странноватая девчушка, совсем маленькая и с таким лицом, будто вот-вот расплачется.
Но внезапно она вызвала приятную теплоту внутри. Глядя на нее, Ацуко впервые в жизни пожалела, что никогда не имела младшей сестренки. Раньше всегда казалось, что и не надо: вся любовь отца должна принадлежать ей одной. Но глядя на личико встретившей ее малышки, внезапно захотела  обнять и расцеловать этакое чудо.
За прошедший март Ацуко, благодаря матушке, вообще стала смотреть на окружающий мир по-другому. Вспомнилось подходящее к случаю слово-гайрайго анадза (от английского another). Да, да, это очень точно! Я теперь анадза, иная, - так думала Ацуко, поднимаясь по ступеням и непроизвольно взяв встречавшую малышу, с которой в прежней жизни и здороваться бы не стала, за руку. Они крепко и в то же время нежно держались за руки, как сестры, и чувствовали, как им до сих пор не хватало друг дружки.
Лестница оказалась длинной, в несколько пролетов. Поднимались очень медленно, часто останавливаясь, потому что разговаривали и никак не могли наговориться, будто всю жизнь ждали этой встречи. В основном, конечно, Юми: так она представилась. Говорили о важном:
-... ее зовут Нэко-тян.
- Котеночек?
- У этого котеночка сердце тигрицы. Сама увидишь. Глава школьного Дисциплинарного комитета.
- Это еще что?
- Жуть. Самые злобные девицы. Они следят за нами и наказывают за каждый промах.
- Что это значит?  Бьют, что ли?
- Да не то, чтобы прямо уж бьют. Бьют – это среди парней, у нас тут другое. Но унижают жутко. Заставляют раздеться догола, ставят на колени, требуют орать «Я шлюха», обстригают волосы, могут разрисовать лицо помадой или тушью, написать на лбу иероглиф «тварь» или типа того. Лучше их не злить. Доводят до слез, а некоторых из петли вытаскивали. За этим тоже следят, Нэко-тян говорит своим: «Не давайте им ни жить, ни умирать».
- А откуда столько злобы?
- Нэко-тян была бунтарка, из плохой семьи. Первое время ее саму здесь постоянно наказывали, только все без толку. Госпожи учительницы лупили ее так, что у них руки уставали, а она только скалилась. Пошли к директору. Мы его не видим и не слышим. Он практически как Обакэ-призрак. За глаза его так и называют, кстати, ну а в глаза и впрямь мы его не видим, я уже сказала.
Говорят, он часами сидит в позе лотоса и медитирует, играя на свирели. И вот его спрашивают: что с ней делать. Никого не признает, никого не слушается. Переводить ее дальше уже некуда, она же не преступница. А он и предложил назначить ее главой Дисциплинарного комитета после того, как выпустят предыдущий состав.
С того дня Нэко-тян уже не бунтарка. Набрала в комитет всяких стервозин – у них и отпуск в город, они там курят и даже выпивают, и с парнями встречаются, и всякие прочие поблажки. А мы все должны по струночке ходить, пока не исправимся. Если сможешь учиться совсем без замечаний и наберешь высокий учебный балл, выпустят домой с аттестатом. А если нет, просидишь здесь до 23 лет.
- А сбежать никто не пробовал?
- Бежать незачем, это же не тюрьма. Хочешь, одевайся, выходи через главные ворота и на все четыре стороны, держать не станут. Но исключат и обратно не примут, хоть по потолку бегай с горячим раскаянием; а в департамент образования сообщат, что отчислена как прогульщица, после чего в котогакко ни за какие деньги не возьмут, в университет тем более.
- Спасибо, что предупредила. Хочешь, будем дружить?
- Нельзя. Если Нэко-тян увидит, что девочки дружат между собой, выдергивает одну из них за ухо на середину спальни и лупит с размаху по щекам на глазах ее подруги, а та боится вмешаться, чтобы самой на ее месте не очутиться. А потом хохочет, как гиена, разворачивает к себе спиной и стукает коленом под зад – «фиговая подруга у тебя, струсила заступиться!»
- А зачем ей это?
- А потому, что с ней самой никто не дружит. Боятся слишком. Сами комитетчицы говорят, что дружить с Нэко-тян – это, как говорят китайцы, все равно, что спать с тигром. И потом, она ничего не боится, даже духов умерших, а остальных считает трусихами и презирает.
Тем временем дошли до спальни, где Ацуко предстояло теперь жить. Конечно, она сможет уйти в любой момент из этого страшилища, но отец подтвердил слова матушки: если бросишь Квалификационный дом, считай, что бросила и семью, потому что мне стыдно будет за такую дочь. Без куска хлеба и крыши над головой, конечно, не оставлю, но жить будешь отдельно и на продолжение образования, если хочешь, зарабатывай сама.
Вошли, будто с берега в прохладное озеро нырнули. На них заоборачивались отовсюду. Но кто тут Нэко-тян, стало ясно сразу. Все были в одинаковой одежде – блузках, галстуках, жакетах с эмблемой учебного заведения, форменных юбках, а Нэко-тян, выделяясь словно сосна среди кустарника, была в шортах и куртке, на рукаве красовалась повязка с иероглифами «порядок» и «дисциплина». Сразу стало понятно, откуда прозвище: на Ацуко безо всякого выражения, словно на насекомое, смотрели хищные кошачьи глаза. «Однако, - подумала Ацуко, - кошечка-то кусачая! Там и впрямь сердце тигрицы. Да и когтяры».
По неподвижному лицу, напоминающему маску, по цветным татуировкам, по ледяному взгляду она сразу сообразила: сукэбан, уличная хулиганка. Ни на чем криминальном не попалась, поэтому здесь. Нэко-тян пружинистой походкой подошла к Ацуко, шлепнула ладошкой по заду: «Добро пожаловать. Веди себя прилично!» - по лицу поклонницы приличий расползлась недобрая ухмылка кицунэ.
В первые же дни выяснилось, что раньше в школе, в Нагое, оценки Ацуко завышались – очевидно, из почтения к семье Сато. В Ямагучи об этой семье не слыхивали, и успеваемость сразу съехала вниз. Не то чтобы вокруг были вундеркинды: почти каждый вечер в спальне комитетчицы наказывали очередных двоечниц. Госпожи учительницы теоретически могли и сами применять телесные наказания, но практической надобности в этом не было.
С тех пор, как Дисциплинарный комитет возглавила Ямада Мидори, более известная под прозвищем Нэко-тян, случаев непослушания больше не наблюдалось, а с мелкими провинностями девахи из Комитета разбирались сами. Когда Ацуко впервые получила низкий балл, после ужина в спальне к ней неспеша подошли три комитетчицы, повалили лицом на кровать, одна из них стала держать ее, а две другие, ни слова не говоря, задрали по пояс юбку, спустили трусы до колен и с обеих сторон принялись лупить ремнями. Били они посильнее, чем это делала матушка Идзуми дома, но зато с обеих сторон поочередно, а это было не так больно, как если не менять сторону и хлестать без перерыва с одной стороны на другую: этот секрет каждой девушке через собственную поротую задницу известен уж всяко лучше слоговой азбуки катаканы, заменяющей иероглифическую каллиграфию.
Ацуко – спасибо матушкиной науке – перенесла порку стоически. Но лицо заливала краска стыда: ее впервые пороли публично. Однако другие девушки даже не смотрели в ту сторону: здесь это было самое обычное дело.
Тут Ацуко встретилась глазами с Юми, и та подбодрила ее ласковой улыбкой. Она училась на три класса младше Ацуко, но казалась ей ближе всех на свете. Она часто присаживалась на ее кровать, и они молча смотрели в глаза друг другу, как будто вели мысленный разговор. Однажды они очутились наедине, и Ацуко, повинуясь неодолимому желанию, поцеловала Юми. Потом погладила ее ладошкой. Спросила:
- А ты раньше дружила с кем-нибудь?
- С кроликом.
- Как это?
- Как Алиса в стране чудес.
- Кто?!..
- Это книга такая гайдзинская была. Там девочка разговаривала с умным кроликом.
Кролик жил у нас тут, в живом уголке. Был очень добрый и умный. Я назвала его Йодзи. Он узнавал меня по шагам и всегда выходил встречать. Смотрел на меня своими умными глазами и все-все понимал. А до чего мягкая у него была шерстка! Я его гладила, а он тыкался мне в ладошку мягким розовым носиком. Когда я пришла к нему в последний раз, он задумчиво шевелил ушками, будто махал мне на прощание. Говорят, они всегда чувствуют.
- Что чувствуют?
- На другой день я узнала, что как только я ушла, Йодзи закололи. И на другой день съели.
- Тут что, дают крольчатину на обед?
- Только по праздникам. Обычно, ты же сама видела, ячменную кашу и рамэн. По выходным темпура: мы тут, хоть и сидим в Квалификационном доме, но все же не варвары-гайдзины, чтобы обходиться без морепродуктов, да и собственных зубов к середине жизни.
- И ты...
- Я не ем своих друзей, - Юми грустно улыбнулась, - да у меня их теперь и нет. После смерти Йодзи я три дня плакала. Но нового друга так и не выплакала.
Захотелось ее утешить. Ацуко обняла ее, крепко прижала к себе.
- А сюда ты за что попала?
- За то, что сирота. Родители погибли в аварии. Родственники по материнской линии живут на Окинаве, по отцовской вообще за границей, на Тайване. Братьев и сестер у меня не было, из всей семьи остался только котик.
- И что с ним? – Ацуко вспомнила своего домашнего любимца, который уехал с матерью. Отец предлагал купить нового котенка, даже точно такого же, но она еще не успела отвыкнуть от того, прежнего, милого пушистика и  мурчалкина. С невероятными космическими глазами.
- Котик устроился лучше, чем я: попал в детскую лечебницу. Там он работает котом. Приходит в палаты к больным детям, мурчит, ластится. Говорят, от этого они быстрее выздоравливают. А кто неизлечим, тот лучше себя чувствует. Кототерапия. Повезло ему в общем. Его карма крепка! Не то, что я...
И тут Ацуко захотелось еще раз обнять Юми и расцеловать. И она сделала это. Ей показалось, что она обрела младшую сестренку. Это было счастье, настоящее счастье!
На другой день, будто на грех, Ацуко отравилась неспелыми сливами – они только начали вызревать в весеннем саду: как раз наступал сезон Сливовых дождей. Ее замутило. Девушка отправилась в туалет, где ее стошнило. Она еще не успела выйти, внезапно услышала цокающие шаги. На каблуках в заведении ходили только госпожи учительницы, и Ацуко испуганно затаилась.
- Итак, спрашиваю последний раз, кто сделал эту дурацкую надпись?
- Я правда не могу сказать, госпожа! – несмотря на дрожащий тонкий  голос, Ацуко узнала Юми.
- Дисциплинарный комитет, что ли? Они?
Ответом было молчание.
- Понятно.
Каблуки процокали к двери. За ними послышались тихие шаги Юми.
«О, Камимори!» - ужаснулась Ацуко. Должно быть, комитетчицы из озорства написали какую-нибудь пакость на доске в классе Юми, а та была дежурной по классу и не посмела ее стереть. Они-то, как всегда, отделаются пустяками – им и не такое с рук сходило, но на Юми падет гнев этих дьяволиц и страшно представить, что они с нею сделают.
После ужина в спальне всем велено было выстроиться у своих кроватей. Прямо как были, в школьной форме. У двери встала Нэко-тян. Ох, и нехорошо смотрела она! По лицу расползлась недобрая улыбка, с какой людоед должно быть разглядывает попавшегося ему пленника. Невелика была ростом Нэко-тян, но заслоняла окружающий мир, словно гора Фудзи. На Юми было больно смотреть: она стояла будто на эшафоте перед казнью. К счастью, на общем фоне она не выделялась – многие замерли будто статуи, а у некоторых заметно тряслись от страха коленки. Что до Ацуко, то она стала холоднее, чем снег на Хоккайдо – так страшно ей было за Юми. Что же делать, что?!
Заговорила Нэко-тян. Негромко, но лучше бы она орала: от ее тихой речи душа уходила в пятки. Девушки стояли ни живы, ни мертвы, вслушиваясь в каждое слово:
- Какая-то сука заложила членов Дисциплинарного комитета. У меня только один вопрос. Кто?!
Когда она выкрикнула свой немудрящий вопрос, казалось, вздрогнули стены. Повисла тяжелая тишина.
- Тогда так, - миролюбиво сообщила всемогущая, - простоите всю ночь до утра. И следующую ночь тоже. До тех пор, пока виновная не сознается. Дисциплинарный комитет будет смотреть за вами посменно: одна смена следит, другая отдыхает, потом наоборот. Мы спать будем, вы нет. Хотите так?
Юми закрыла глаза. Собралась с духом. Чтобы не страдали другие, придется сдаваться. Думать о том, что будет дальше, не хотелось: лучше ужасный конец, чем ужас без конца. Пошатнулась, сделала шаг вперед, но чья-то рука внезапно пихнула ее назад. Ацуко, проходя мимо, шепнула: «Стой молча». Быстрыми шагами, чтобы не испугаться, подошла к Нэко-тян. Смотреть в кошачьи глаза охотницы было невозможно, устремила взгляд в потолок.
- Это была я...
Судорожно сглотнула, горло перехватило от страха. Только бы не выдать Юми! Нэко-тян недоверчиво склонила голову:
- Ты ж подыхала всю дорогу! Отравилась чем-то, пол-сортира заблевала...
Это была неправда, но комитетчицы злорадно расхохотались.
- Прикинулась. Там встретилась с госпожой учи...
От звонкой пощечины потемнело в глазах.
- Это не интересно. На колени перед всеми встань-ка.
Ацуко выполнила команду с огромным облегчением. Удалось!!! Юми вне опасности!
Тем временем Нэко-тян молча простерла обе руки ладошками вверх. Подскочили две комитетчицы, вложили в них раздвижные учительские указки. Бандитка подошла к двум девушкам, стоявшим первыми у своих кроватей (те вжали головы в плечи). Протянула им указки:
- Когда эта дрянь подползет к вам, ты хлестнешь ее по правой ноге. Выше колена, ниже подола юбки. Прямо по ляжке. Ну а ты по левой. Когда проползет мимо вас, обе вытянете ее по ногам еще раз, но сзади. И передаете указки следующей.
После этого она вернулась за спину стоящей на коленях Ацуко. Пнула ее ногой в зал:
- Пошла!
Ацуко послушно засеменила, перебирая коленками.  Девушки шлепнули ее указками по обеим ногам, довольно слабо. Нэко-тян спокойно сообщила:
- Так не годится. Вот так надо, - и влепила каждой такую оглушительную затрещину, что казалось, будто потолок треснул. По задней поверхности бедер девушки ударили значительно сильнее. Передали указки следующим. Те тоже дважды хлестнули проползавшую на коленках Ацуко: спереди, потом сзади. На ногах вздулись красные полосы. К ним добавлялись еще. И еще. И еще.
Голые коленки, натершись об пол, стали саднить. Идти становилось все больнее. Ряды кроватей в спальне казались бесконечными. Терпеть боль становилось невозможно. Ацуко вздрагивала. Потом всхлипывала. Потом вскрикивала. Слышался смех комитетчиц. Остальным девушкам было не до смеха, но стегали они всерьез. Сзади топала основательными ножищами Нэко-тян. Если Ацуко останавливалась передохнуть, молча била с ноги. Лицо Ацуко, залитое слезами, кривилось от боли. Только бы не выдать Юми. Она маленькая еще, ей не выдержать этого ада!
Завтра все будут разглядывать полосы на ее ногах, но это ладно, до завтра еще дожить надо. Уай! – теперь даже не самый сильный удар причинял боль, казавшуюся нестерпимой. Вот снова ударили слева, ааа! Ацуко остановилась в ожидании удара справа, но его все не было. Подняла взгляд, сквозь пелену слез увидела над собою Юми. Та стояла неподвижно. Указку сжимала в руке, но не поднимала. По лицу стекали слезы.
- Бей! – тихо сказала ей Ацуко. Краем глаза увидела, что приближается одна из комитетчиц. За спиной молча нависала Нэко-тян, но молчание ее было сродни затишью перед бурей.
- Ну бей же! – выкрикнула бедная Ацуко в отчаянии. Юми не шелохнулась. Лишь вздрагивали губы, будто хотела что-то сказать. Нет, только не это!
- Эй ты, тебе особое приглашение нужно? – рявкнула комитетчица. - Чего ждешь? Вытяни эту гадину и передавай указку дальше. Ну!
- Подожди, - раздалось сзади. – Хорошая подруга у тебя, - сказала Нэко-тян, обращаясь непонятно к кому, - всем разойтись.
- Да ты что! – удивилась комитетчица, - у нас же только веселуха пошла!
Нэко-тян молча хлестнула по физиономии так, что та отлетела. Вежливо поинтересовалась:
- Кто еще хочет веселухи?
Всех как ветром сдуло. Остались лишь Ацуко и Юми. Та помогла подруге подняться с колен, обняла и заплакала. Ночью Юми пришла к кровати Ацуко, залезла к ней под одеяло. Ацуко принялась целовать ее лицо, потом ниже, добралась до груди. Два голых тела сплелись в объятиях. Им было так хорошо, как они никогда еще себя не чувствовали.

[Сидоровой козы барабанщик]

На другой день Нэко-тян после уроков махнула рукой Ацуко, чтобы шла за нею. Нехорошие предчувствия одолели Ацуко. Что еще она придумала?! Наверное, сейчас будет пытать, допрашивать. Только бы не про Юми!
Нэко-тян открыла ключом комнату, зашли. Разбойница уселась в кресло, подняла холодные глаза.
- Вот что, милая, - начала она, - ты мне не нравишься.
- Разве я тебя не слушаюсь?
- Прикидываешься паинькой, а ощущение, будто у меня на поводке медуза. Исподтишка свое гнешь. Так что быть здесь тебе незачем. Забирай свою малолетку и проваливайте.
- Куда же мы пойдем?
- Мне сказали, у тебя есть родители.
- Они-то меня сюда и упекли.
- С какой стати?
- Я была одзёсама, если коротко. Высокомерная и все такое.
- Дело поправимое. Вот тебе перо, вот бумага. Сейчас продиктую тебе письмо, перешлю сама, только адрес на конверте напиши. Итак. Готова? Пиши: «Дорогой отец. Я стараюсь учиться хорошо, но забирать меня отсюда не надо. Здесь я нашла ту, которая мне дорога, и мы больше не расстанемся». Написала? Давай сюда.
Ацуко ничего не понимала. Но перечить не посмела. Вместо этого с языка слетело:
- А можно тебя спросить?
- Можно.
- Почему такое прозвище? Кошечка.
- В детстве живым котятам головы отрывала. Устраивает?
- Не верю.
- Умнеешь на глазах. На самом деле, если узнавала, что кто-то плохо обращается с животными, просила больше так не делать. Не терплю этого.
- И что, твои просьбы всегда выполняли?
- Да сама удивляюсь. Отчего-то никто не хочет, чтобы ему рожу бритвой расписали. Может, и есть такие, но не встречала пока что.
Кисе полагается иметь когти. Не я это придумала.
- А вот еще такой вопрос...
- Последний.
- А правду говорят, будто ты связана с головорезами-якудза?
- А правда, что тебе следует отрезать уши?
Ацуко помолчала, подбирая слова.
- А почему ты такая?
Нэко-тян взяла бумажный веер, лениво шлепнула собеседницу по лбу:
- Тот вопрос был последний, этот лишний. Катись отсюда.
Повторять не пришлось.
Тот день оказался неприятно долог.
Ацуко в тот день дежурила по столовой, стояла у раковины и мыла посуду. После воспитания от матушки Идзуми в этом она не видела для себя ничего унизительного: другие несли дежурство точно так же. Вдруг, пнув ногою дверь, вошла девица из Дисциплинарного комитета с такой же повязкой на рукаве, как и у Нэко-тян. А за нею и еще одна, и еще – целая орава.
- Куда подевалась твоя почтительность? Тебя посетил Дисциплинарный комитет.
- Руки заняты.
- Тогда сразу к делу. О чем с тобой сегодня говорила Нэко-тян?
- Ей не понравится, если я расскажу.
- Не твоего ума дело, что ей понравится, а что нет.
- Так мне и сказать ей?
- Не пытайся хитрить, не таких видали. Иначе нам придется сказать, что ты сама все разболтала. Разбирайся с ней потом сама.
- Она не глупа, так легко вам ее не обмануть.
- Конечно, нет. Она хитрее кицунэ! Поэтому, разумеется, поверит тебе. Но сделает вид, будто поверила нам.
«А ведь верно! – сообразила Ацуко, - Чертовы комитетчицы для нее важны, а я нет. Встанет на их сторону, глазом не моргнет. А как же мне быть?»
- Не хочешь говорить, ладно. Тогда новое предложение. Ложись животом на стол, задрать юбку, спустить трусы до колен.
- С чего это?
- За неуважение к Дисциплинарному комитету и отказ дать запрошенные объяснения. Мы тут любим правила и порядок. И не наглей. Неделю назад одну нахальную девицу пришлось пороть, пока она не обоссалась. А у нас тут приличное заведение, не для зассых.
Поэтому не вздумай отколоть такой же номер и делай, что приказано. Или по ушам нашлепать?
Выбора не осталось. И они правы: их требования законны, наказание заслужено. Если, к примеру, пожаловаться отцу, он ответит: соблюдай правила и не позорь семью. Школьная администрация скажет то же самое. Ладно, будь по-вашему. Нагнулась, сняла трусы, задрала юбку. Комитетчица вытащила телескопическую, как полицейская дубинка, учительскую указку, растянула ее во всю длину, махнула раз-другой, со свистом рассекая воздух. Ужасно больно ударила по голому выставленному заду. Ацуко закусила губу, чтобы не закричать. Новый удар. Ммм, - донеслось из Ацуко. Непроизвольный стон.
- Что, нравится? Подожди-ка, - хлестнула опять, Ацуко вскрикнула. Не удержалась от вопроса:
- А сколько ударов я получу?
- Сколько полагается таким наглым девахам, как ты. Не желающим выполнять пррравила, - новый хлесткий удар. И сразу же за ним еще один – Ацуко задрыгала ногами от боли.
- Это еще что такое? – удивилась комитетчица, - Кто тебе разрешил ляжками трясти? А ну-ка ноги ровно выпрямила, иначе их отстегаю так, как богиня Аматэрасу расшила черепаший панцирь!
Неготовая к богословским спорам о богине Аматэрасу, Ацуко шумно выдохнула, расставила ноги по ширине плеч, предельно выпрямила, выгнув в коленных чашечках, как старательная гимнастка. 
Однако порка продолжалась. Комитетчица ударила с размаху. И еще. И снова. Постояла, будто задумавшись. Обошла с другой стороны. Вновь ударила – Ацуко содрогнулась всем телом. На следующем ударе не выдержала – зашлась в плаче. Комитетчица улыбнулась: так-то, дескать, лучше.
Ацуко применила последнюю защиту. Представила себе, будто на нее смотрит Юми. Это придало ей сил. Закусила нижнюю губу. И на следующем ударе не вскрикнула.
Окружающим такая стойкость явно не понравилась.
- Да что ты ее гладишь! – послышалось сзади, - Дай-ка я!
Указка перешла из рук в руки. Следующий удар оказался таким, что голова Ацуко сотряслась в тихом плаче. Снова удар. Ацуко взвыла, но шевелить ногами не посмела. Еще удар по беззащитной голой плоти. Наказуемое тело вздрогнуло, но просить пощады Ацуко не решилась: понимала, будут издеваться и злорадствовать, это конечно. Но не пощадят. Эти – ни за что.
Еще удар – рот распахнулся в немом крике, судорожно хватая воздух, как у рыбы, вытащенной на берег. Хлестнули еще – голова дернулась кверху так, будто ее отрубили ударом палача. «Ыыыыы», - завыла наказуемая, захлебываясь слезами и соплями.
- А ну-ка, ну-ка! – азартно пропела сзади одна из комитетчиц. Ацуко не оглядывалась на мучительниц (это могло озлобить их еще больше), но сообразила, что орудие наказания перешло в свежие руки.
Следующий удар оказался настолько хлестким, что вынудил стукнуть пятками об пол и вызвал дружный смех.
- Вооот как с нахальной девкой надо, - пропела невидимая для Ацуко истязательница – и тут же приложилась от всей души наискось, по диагонали. Ацуко теперь уже не только губу, но и язык прикусила, чтоб не заорать от боли. Следующий удар тоже лег по диагонали, крест на крест. Ацуко шумно выдохнула. Но не успела приготовится, как сразу же ей опять звонко влупили – ааа! И тут же в высеченный зад будто впечатали еще удар. На этот раз у Ацуко даже на крик сил не осталось.
- Дай-ка я, - раздался задорно звенящий девичий голос, - у меня-то эта цаца попляшет!
И она влупила. Такого Ацуко не получала никогда в жизни. Изогнулась спиной, заерзала из стороны в сторону. Сзади раздалось злорадное хихиканье: «Видали? Вот это действительно так, как надо!» 
И таких ударов Ацуко насчитала еще восемь. Всякий раз ей казалось, что ее вытягивают моченым морским канатом. Всякий раз ее вопль таял под потолком. Всякий раз она готова была согласиться на что угодно, лишь бы лютое истязание прекратилось или хотя бы приостановилось.
Внезапно сзади послышался низкий голос с хрипотцой: «Обожди. Насладилась? Дай другим» - он явно принадлежал приземистой кряжистой бабенке, которая выглядела взрослой, у нее даже усы росли на верхней губе, как у мужчины. Она была молчаливей других, не болтала и не смеялась, но не милосердней других. От первого же ее удара у Ацуко, казалось ушла душа в пятки. Второй заставил ее изогнуться дугой всем телом: о том, что ноги велено было выпрямить ровно, истерзанное тело уже не помнило. Третий удар заставил рычать, будто самку дикого зверя. После четвертого Ацуко по-сиротски задрала локти кверху, а после пятого завиляла туловищем, как змея. Шестой удар заставил ее истошно взвыть, а после седьмого началась судорожная истерика: непрерывный плач, стенания, голова моталась из стороны в сторону и через все это прорывался какой-то звериный рев. Восьмой удар заставил лишь ненадолго прервать все это истеричным воплем.
«А ты чего стоишь? – послышалось сзади, - давай, покажи себя!» Воспользовавшись передышкой, Ацуко вспомнила дыхательную гимнастику: вдох – выдох, глубокий вдох – глубокий выдох... Немного пришла в себя.
И тут возобновилась жестокая порка. Новая мучительница наносила быстрые удары один за другим, не давая передышки: судя по тону, к ней обращенному, она была в Дисциплинарном комитете не на важных ролях и теперь стремилась оправдать доверие перед остальными. Удары сыпались барабанной дробью безо всякой пощады. Ацуко терпела сколько могла, потом вскрикнула, всхлипнула и, наконец, совсем расклеилась: выла, как собака на луну, только взвизгивая при очередном ударе. Она уже и со счету сбилась. Слезы текли из глаз в три ручья.
Наконец, указку взяла в руки, кажется, последняя, седьмая по счету из присутствующих. Она оказалась хохотушкой. Сразу засмеялась. 
«Начинаем концерт! - объявила она, - перед нами сегодня выступает сама Амуро Намиэ!»
С этими словами она, щедро размахнувшись, вздула наказуемую с таким протягом, что та взревела на всю столовую: «Ауууу!»
- «Вот это песня, - радовалась новая ведущая, - настоящий хит! Кто нам так еще споет, Амуро Намиэ таких с четверть века не выдавала!» - и от всей души вытянула еще, примерно с тем же результатом.
«О, как она поет», - пропела девушка-ведущая. – «А ведь она еще и не так может»: следующий удар оказался таким звонким, что все комитетчицы заулыбались. 
«А сейчас, - ведущая обвела присутствующих улыбкой и загадочным взглядом, - вы все полюбуетесь, как наша сегодняшняя специально приглашенная звезда поет!» - тут она люто вытянула по высеченному заду наказуемую, отчего та издала протяжный стон, - «вот как она поет!» - и умильно улыбнулась.
«Постойте!» - Всеобщая радость остановилась, замерла в ожидании. – «А ведь можно же куда веселее!» - и тут же наказуемой последовал приказ снять юбку и скинуть на пол: «Для Амуро Намиэ на концертах это было само собой, что ж ты теперь жмешься и придуриваешься!» - однако снятие юбки (окружающие комитетчицы приплюсовали к ней еще и болтающиеся на коленках у наказанной трусы   : их тоже велено было снять совсем) – удовлетворило присутствующих ненадолго. Ацуко в очередной раз ударили длинной учительской указкой по голому заду. Она взвизгнула. И этим только распалила злые сердца.
«Хаха! - раздалось сзади. – Вот только некрасиво вышло. От поясницы вниз она блестит перед нами совсем голая, а выше пояса – «капуста», многослойная одежда. Несочетаемый образ, так не годится! Взрослая девушка, а одеваться совсем не научилась, ай-ай-ай! Надо поправить лук» - взрыв хохота подтверждал, что шутница попадала в лад и в тон общему настроению комитетчиц.
«А тогда так, - объявила шутница, - Объявляю правила игры. Вот смотрите: дуреха ниже поясницы перед нами голая, а выше – вообще позорище, одеваться не умеет. Научим, как следует, девушки?»
И опять все засмеялись, предвкушая публичное позорище. А впрочем говоря, позорище, не позорище, но тут же объявлены нехитрые правила игры на раздевание: как только ударят прутом по голой заднице, придется снимать деталь одежды выше пояса. Во избежание путаницы, наказуемую заставили перегнуться через спинку стула, руками упереться в его же сиденье. Голая задница заблестела под светом потолочных ламп. Задранный выше головы зад поставил наказуемую в позорное положение на глазах девиц из Дисциплинарного комитета. Но ведь на то и Дисциплинарный комитет, не правда ли?
Однако была и другая правда, и она придавала Ацуко сил, как ничто иное. Ей хотелось любви с Юми и сочетания с нею, а на этих злобных гадин было наплевать. Нет, не то. Это даже хорошо, что они есть. Так лучше чувствуешь любовь к Юми. И как же хорошо, что она есть на свете. А вот эти... да пусть их уже не будет: они злы и глупы.
Вот этот сумбур мысли позволял Ацуко плыть по течению: организм уже привык к порке, очередные удары по голому телу воспринимались примерно как барабанная дробь. Ритмично. Бьют, ну и пускай бьют.
Девахи это почувствовали. Это не мужики: у них, девчат, чутье, как у росомах! Заволновались, запереглядывались. И нашли способ поддержать игру: а ну-ка, давай! Игра-в-раздевание пошла полным ходом.
Хохотушка-веселушка все это прочувствовала, взбодрилась. Размахнулась. Вытянула на сей раз металлической ухваткой, позаимствованную здесь же, на кухне, – аж у самой внутри холодок почувствовался, - аой! Понеслась душа в рай! – Наказуемая взвыла, весь её гонор, как с гуся вода. Ага! – Наказанная тем временем торопливо стаскивала жакет с эмблемой заведения, повесила на спинку стула, приняла прежнюю препозицию, но как вздернули хорошенько по голой заднице, мигом воображать о себе перестала, - Уаай!  - и тут же джемпер через голову, сразу зауважала окружающих наказующих девушек, включила мозги-то, так-то то-то. Но пощады этим не заслужила пока еще. Уйй! – и пришлось ей при всех снимать галстук. Потом принимать прежнее положение: голый зад вздрагивал, но окружающих девах из Дисциплинарного этого только радовало, лишь накатывало радостное предвкушение, приятное ожидание. Размах-свист-удар, очередная полоса на голой заднице, новое требование. Расстегивание всех пуговиц блузки судорожно дрожащими пальцами ненадолго задержало процедуру: все девицы вокруг жрали голое девичье тело жадными, распаленными глазищами.
Однако серьезной передышки наказуемой не дали. Вперед! – встала в позу, получила горяченькой хлестухи по голому заду, красиво выгнулась... - и вот уже развеселый девичий хор дружно потребовал снимать бюстгальтер, обнажать трепещущую девичью грудь. Едва приказание было выполнено и бледные девичьи груди опустились на холодный кухонный стол, будто холодец на разделочную доску, как последовало следующее явление импровизированного спектакля.
«- Ну вот, - выразила общее мнение присутствующих хохочущая девица, – Теперь выглядишь как следует, красотка.
Поглядите! Из одежды на ней остались только форменные гольфы. Что будем с нею такой делать?» - Приговор в коротком девичьем шушуканье оказался на удивление всеобщим: «Поставить в угол, носом, перед всеми, пусть так и стоит! На всеобщее обозрение! В углу столовой, чтобы все видели. Именно так, пусть торчит голая, на вытяжку, в одних гольфах!» - таково было общее мнение присутствующих участниц Дисциплинарного комитета.
Глас народа, глас Божий – об этой нехитрой мудрости слыхали и здесь, на краю Земли, в Японии. К тому же «гласом народа» во все времена и повсюду принято объявлять хотелки узкого круга правящих, выдаваемого за всенародное пожелание. Здесь, в Японии, хоть и край Земли, но и об этом слыхали. Поэтому Ацуко, как миленькая, подгоняемая припеваючими голосочками задорных девчат из Дисциплинарного комитета, подтащила табуретку в угол столовки, поднялась на нее и встала лицом в угол, демонстрируя голый зад и ноги: на нем были свежие красные полосочки, на ногах вчерашние.
Однако у всякой свежей мысли – хороша она, плоха ли, - как-то быстро и будто само по себе находится продолжение. Вот и тут сзади послышалось, будто колыхание камыша под ветром: «Хорошо она стоит!» - «Хорошо, но мало.» - «Идея прекрасна!» - «И подгоняет дальнейший ход мысли». – «А не прихватить ли ее одежку в спальню?»- «Точно! Пусть прогуляется до раздевалки по лестнице в одних гольфах!» - «А почему нет? Хоть так научится соображать, что по чем».
Хоть и разложенная на семь голосовых партий, идея Дисциплинарного комитета быстро нашла свое общее воплощение. Шестеро, схватив одежду наказанной, потащили ее наверх, в общую спальню. Седьмая осталась присмотреть, чтобы Ацуко до конца ужина не слезла с позорного стула, да и сама чтобы осталась без ужина: славным девицам из Дисциплинарного комитета никакое наказание не казалось излишним.
Когда столовая стала наполняться воспитанницами – не столько ради лицезрения голых высеченных статей Ацуко, сколько ради ужина, - наказанной стало казаться, что она сгорит со стыда, будто свеча в храме синто. Однако здешним воспитанницам посчастливилось видеть – да и на собственных телесах испытать – и не такое. В конце концов, Дисциплинарный комитет был здесь учрежден не вчера, да и не для одной ведь Ацуко.
А вскоре тихими шагами молча подошла Юми. Сняла форменный жакет, обернула им высеченное тело подруги от поясницы и ниже, сзади, обмотала и связала спереди рукавами. Потом сняла джемпер, таким же образом повязала его, будто передник. Получилось подобие юбки, закрывавшее самые стыдные места обнаженного тела. Ну а грудь можно прикрыть и руками. Ацуко почувствовала себя намного увереннее. Хорошо иметь настоящую подругу. Послышался визгливый голос комитетчицы:
- Это тебе даром не пройдет! Сегодня же будешь наказана при всех за нарушение формы одежды!
- но им, двоим, словно близнецам, – несмотря на разницу в возрасте – весь остальной мир теперь уже не страшен. Закончился ужин, все ушли, Ацуко же, как дежурной, полагалось еще перемыть гору посуды, - однако думала она не об этом, а о том, как кричит под ударами бедная Юми. И еще о том, как же это хорошо, что у нее есть Юми. А у Юми есть она, Ацуко.
Скрестив руки на голой груди, одернув на пояснице жакет и джемпер Юми, поднялась по лестнице наверх. Там было уже темно: воспитанницы спали. Наощупь добралась до своей кровати, ворох одежды переложила в тумбочку. Страшное позади. А Юми – она где-то здесь, рядом, и никто не разлучит, даже отцу отписано!..
Залезла по одеяло. Вскоре ощутила горячее дыхание рядом. Юми! Оба девичьих тела в этот раз были выпороты и больно прикасаться, но они прикасались. И обнимались. И целовались. И сплетались в одно целое. И мир кружился вокруг них в чудесном танце.

Больше их не обижали. Отличница Юми, хорошистка Ацуко школьных правил не нарушали, с комитетчицами не ссорились. Звероподобная Нэко-тян, хотя и поглядывала, будто хлыстом протягивала, но и к другим относилась не лучше, все привыкли. Недели шли за неделями, за окном цвели деревья и кустарники, небо дышало весною.
Однажды в спальню заглянула одна из комитетчиц, недобро обожгла взглядом: «Эй, ты! Дуй вниз, в раздевалку. К тебе пришли»
«Кто бы это? – думала, спускаясь по лестнице, Ацуко, - Мама, наверное! Ой, как хорошо!» - и впрямь, в раздевалке среди верхней одежды виднелась женская фигура. – «Мама!!»
- Здравствуй, доченька! – та обернулась, лицо перекосила улыбочка.
- «Ох, Идзуми! – молнией пронзило голову Ацуко, - Что же еще она придумала?! Ой! Неужели оторвет меня от Юми!!!»
С перепуганным лицом, поприветствовала матушку почтительным поклоном, застыла в ожидании.
- Собирайся, да поживее. Отец ждет.
- Что? Куда?!
- Домой, куда же еще. Мы с ним так решили.
Ацуко содрогнулась, взгляд упал в пол, на глаза навернулись слезы.
- Нет. Простите меня, уважаемая матушка, но нет. Видимо, отец не получил мое письмо.
- И получил, и мне показывал. Я ему и объяснила, что держать тебя здесь больше незачем.
- ?!
- Ты решила пожертвовать собою для другой. Это значит, что ты больше не такая, как раньше, и в исправлении не нуждаешься. Твое место дома. И еще, отец решил тебе подарить такого же котенка, как тот, что у тебя был, от той же мамы-кошки. Точь-в-точь – и глазки, и окрас, и рисунок. Он станет твоим новым другом.
- Спасибо!! А... я же написала, я теперь не одна. Нельзя ли котеночка сюда?..
- Приведи-ка ее сюда, познакомь.
- Зачем?
- Просто приведи.
И опять Ацуко ничего не понимала. Мысли путались. Но разыскала Юми, коротко объяснила: «Моя матушка хочет тебя видеть», взяла за руку, привела. При виде матушки, явно моложе самой Ацуко, Юми удивленно произнесла:
- Хэээ...
- но поклониться, как полагается, разумеется, не забыла.
- Так вот, - пояснила матушка, - твой отец решил вот что. Эта девочка, - на Юми притом даже не взглянула, - будет жить с нами. Мы оформляем над нею опеку. Ты возвращаешься домой. Будешь учиться в котогакко, а она в тюгакко там же, где и я. Жить будет в твоей спальне – там места много, хватит и вам обеим, и котеночку: он уже там освоился, познакомитесь с ним завтра. Администрация заведения согласна, вам обеим сейчас оформляют аттестат за проведенный здесь триместр. Быстро собирайте вещи, отец заждался.
Юми, не веря своему счастью, упорхнула, чтобы не упустить его. Ацуко задержалась.
- А почему? – сразу же промелькнула догадка – Ты будешь нас с Юми бить, издеваться над нами? Для этого?..
- Я несу свои обязанности, говорила же. В мои обязанности входит перевоспитать тебя, а не унижать и мучать. По твоему письму было понятно, что цель достигнута, ты больше не злыдня. Мы все должны быть довольны. Или тебе опять что-то не так? Ты капризничать?!
- Нет, матушка, нет! – Ацуко торопливо поклонилась. Помчалась вверх по лестнице. Из тумбочки торопливо достала Манэки-нэко, Манящую кошку. Повертела статуэтку, посмотрела на свет. Зеленые кошачьи глаза лукаво блеснули.
- Ты все же принесла мне счастье, - шепнула Ацуко и поцеловала фигурку так, как целовала только одну Юми. Луч солнца осветил спальню. Солнышко припекало уже по-летнему. Ацуко почувствовала, что она стала другой и мир вокруг нее тоже меняется. Радость распахивала объятья.

[Эмилия]

Что ж... Критик из меня неважный. Но раз назвалась груздем, то... Поехали.
Если коротко, то просто офигенно) Мне жутко понравилось. Редко кто так по моим фетишам попадает.
Что касается недостатков. Начало было тяжело читать. Из-за обилия экзотической лексики. Уважая эрудицию автора, должна сказать, что тут некоторый перебор. Можно, наверное, ввести в контекст помягче, а то от незнакомых слов сразу глаза начинают разбегаться... При том, что японскую литературу читала и что-то как-то знаю. А многие ведь нет... Впрочем, в скором времени действие захватило и экзотизмы совершенно перестали мешать)
История с мачехой прекрасная. Девчонка, школьница, еще младше Ацуко, и вот хозяйка дома, с ремнем! Домашняя униформа из трусов и лифчика - прелесть. Угол с голым задом обожаю. А уж игры... Ми-ми-ми.
Про Дисциплинарный комитет - оригинально. И прелестно. Хорошая идея - направить буллинг в конструктивно-воспитательное русло. А уж финальное наказание Ацуко... Айс! Порка жесткая и пусть гуляет голяком...
Хэппи-энд не понравился. Не верю. Но это потому, что я дрянь бессердечная, не надо меня слушать)
(Я помню, что от меня требовалось экспертное мнение по отношениям между девушками. Но я еще подумаю и отвечу, наверное, в личке)

[Эмилия]

И да, повторюсь: мои заказы не адресные, потому не имею ничего против, если по ним будет написано более одного рассказа.

[Julia Steinwasen]

Текст осилила, за что можно уже медаль😉
Вот с этим не согласна:

Когда Ацуко впервые получила низкий балл, после ужина в спальне к ней неспеша подошли три комитетчицы, повалили лицом на кровать, одна из них стала держать ее, а две другие, ни слова не говоря, задрали по пояс юбку, спустили трусы до колен и с обеих сторон принялись лупить ремнями. Били они посильнее, чем это делала матушка Идзуми дома, но зато с обеих сторон поочередно, а это было не так больно, как если не менять сторону и хлестать без перерыва с одной стороны на другую: этот секрет каждой девушке через собственную поротую задницу известен уж всяко лучше слоговой азбуки катаканы, заменяющей иероглифическую каллиграфию.

Порка в тандеме всегда болезненнее порки от одного человека.

Из меня плохой критик, ведь, даже если мне рассказ не понравился, он понравился кому-то другому.

Согласна с Эмилия. Начало текста из-за наличия мало кому известных японских слов, практически не читаемо. Приходится заставить себя читать дальше.
В первой части, как на конкурсе написала Ж.Г., тему съел жираф.
События в закрытом учебном заведении... наверно автор служил в армии, напоминает сильно по рассказам служивших,армейскую дедовщину, с не интернат для девочек.

Глава школьного Дисциплинарного комитета.
- Это еще что?
- Жуть. Самые злобные девицы. Они следят за нами и наказывают за каждый промах.
- Что это значит?  Бьют, что ли?
- Да не то, чтобы прямо уж бьют. Бьют – это среди парней, у нас тут другое. Но унижают жутко. Заставляют раздеться догола, ставят на колени, требуют орать «Я шлюха», обстригают волосы

Тут я не поняла. Что значит ответ Юми, что бьют у мальчиков, а у них нет. Извините, но если описанные наказания это не бьют, то что же тогда значит, когда бьют?

вскоре тихими шагами молча подошла Юми. Сняла форменный жакет, обернула им высеченное тело подруги от поясницы и ниже, сзади, обмотала и связала спереди рукавами. Потом сняла джемпер, таким же образом повязала его, будто передник. Получилось подобие юбки, закрывавшее самые стыдные места обнаженного тела. Ну а грудь можно прикрыть и руками. Ацуко почувствовала себя намного увереннее. Хорошо иметь настоящую подругу. Послышался визгливый голос комитетчицы:
- Это тебе даром не пройдет! Сегодня же будешь наказана при всех за нарушение формы одежды!

Здесь явная накладка. Что помешало комететчицам снять с Ацуко одежду, которую дала ей Юми? Выпороть эту Юми тут же? А потом обеих голыми отправить в спальню?

На мой вкус, сцены порки описаны не совсем удачно.
Но, повторюсь, это моё мнение.

[Эмилия]

В первой части, как на конкурсе написала Ж.Г., тему съел жираф.

Это мое))

[Эмилия]

События в закрытом учебном заведении... наверно автор служил в армии, напоминает сильно по рассказам служивших,армейскую дедовщину, с не интернат для девочек.

В этом все закрытые заведения похожи, как по мне

[Сидоровой козы барабанщик]

Текст осилила, за что можно уже медаль

Медаль не обещаю, но за отзыв-рецензию спасибо. Очень жаль, что Вам не понравилось.
С другой стороны, в таком случае хорошо, что не представил на конкурс, как хотел поначалу. Избежал фиаско.
К тому же, на ошибках учатся.

Порка в тандеме всегда болезненнее порки от одного человека.

Те девушки, которые со мною контактировали в реале по этой теме, говорили, что чем чаще меняют сторону, тем легче. Если стегать постоянно с одной стороны, накапливается болезненность. Если стегать то с одной, то с другой попеременно, боль от ударов с обеих сторон распределяется и уравновешивается. Здесь та же история, как с прикусыванием собственной руки или губы, вдавливанием ногтей в собственное тело и т.п. - это все способы преодоления боли в другом месте. Клин клином вышибают. Если стегают двое попеременно с двух сторон, появляется тот же уравновешивающий эффект.
Примерно та же история с пощечинами. Три подряд по одной щеке более болезненно, чем поочередно слева-справа.

Согласна с Эмилия. Начало текста из-за наличия мало кому известных японских слов, практически не читаемо. Приходится заставить себя читать дальше.

Значит, слишком увлекся изложением от лица героини.
Хотя я старался, чтобы каждое японское слово было понятно по контексту. Использовал же я их не только потому, что многие явления японской жизни не имеют аналогов. Конечно, можно перевести самурая как дворянина, а гейшу как эскортницу, но это будет неточность.
Дело в том, что отец героини традиционалист, а она себя мнит возвышенной аристократкой, которую окружают хамы из черни. Кроме того, она расистка и противопоставляет себя дикарям-гайдзинам (т.е. нам), которых считает попросту недоразвитыми. Из-за этого она щеголяет чисто японскими терминами вместо общепонятных аналогов, как наши российские Ипполиты Матвеичи постоянно вставляли к месту и не к месту в свою речь французские слова. Сейчас, кстати, у нас тоже такое явление есть, когда при наличии русских синонимов из выпендрежа вставляют англицизмы (на самом деле в большинстве случаев латинизмы, пришедшие к нам через английское посредничество, вроде креатива и т.п.). 
В то же время, некоторые японские явления и в самом деле не имеют точных аналогов. Отец героини отаку (человек, фанатично посвятивший себя какому-либо делу), дома почти не бывает, свою дочь практически не знает, поэтому поверил на слово Идзуми, что та оказалась педагогически запущенной, и поручил ее перевоспитать, но не совсем обездолил, как было в Вашей повести про барышню, загремевшую в приют.
Сама себе героиня кажется аристократичной, а другие ее считали высокомерной, заносчивой и грубой, каковою она и была в действительности.

Так было мною задумано. Получилось, вижу, плохо. Пересолил.

В первой части, как на конкурсе написала Ж.Г., тему съел жираф.

С самого начала героиня третирует и чморит Идзуми, которую ставит много ниже себя. С ее стороны это пси-садизм.
Нет экшна в виде плетей и прочего, поэтому кажется ванилью. На самом деле это первый акт происходящего. Дальше смена ролей.

Что значит ответ Юми, что бьют у мальчиков, а у них нет. Извините, но если описанные наказания это не бьют, то что же тогда значит, когда бьют?

Бьют - это когда бьют. Физически.
Например, в глаз ("светомузыка"), в нос ("сделать клоуна"), поставить фингалы на оба глаза ("панда"). Можно и без следов: врезать в солнечное сплетение ("в душу"), в печень ("королевский нокаут"), ребром ладони по шее сзади ("пилюля"), одновременно с двух рук по ушам ("трамбон").
Среди девушек так делают разве что только уголовницы. Девушки из Дисциплинарного комитета лупят/стегают, ставят на колени, остригают волосы, заставляют раздеться до гола и т.п. Слово "бьют" здесь не совсем уместно. Унижают, гнобят, чморят...

Здесь явная накладка. Что помешало комететчицам снять с Ацуко одежду, которую дала ей Юми? Выпороть эту Юми тут же? А потом обеих голыми отправить в спальню?

В России, Европе, Америке, наверное, ничто бы не помешало.
Но в Японии принято соблюдать правила и традиции. Комитетчицы об этом сообщили героине.
Да, они получают удовольствие от наказаний провинившихся, но у них есть свои запреты. Если Юми по собственной воле пройдет хоть несколько шагов по помещению заведения без форменного жакета, это нарушение формы одежды и ее с удовольствием (или без) накажут. Но сорвать с нее жакет и обвинить в нарушении формы немыслимое дело.
Что до Ацуко, то ее все видели голой, следы наказания на ее теле тоже. А во что она будет замотана, когда будет после ужина в одиночестве мыть посуду или перемещаться по лестнице, когда все спят, это для комитетчиц не принципиально. Она и без одежды Юми нашла бы какое-нибудь кухонное полотенце, скатерть или еще что-то прикрыться. Поступок Юми важен, чтобы показать их отношения, готовность пожертвовать собою ради подруги.
Единственный у меня несчастный и одинокий персонаж - это глава Дисциплинарного комитета Нэко-тян, которая страх вокруг себя сеять умеет, а дружбы и привязанности лишена.

На мой вкус, сцены порки описаны не совсем удачно.

А вот здесь ничего не могу ни ответить, ни исправить.
Могу только сказать, что героине вряд ли мало показалось.
Немного нарушу тайну переписки: я это сочинение в свое время анонсировал Эмилии как свой черновик об отношениях между девушками, которые описывать я, по правде говоря, совсем не умею. И просил его покритиковать, чтобы сделать затем работу над ошибками. Сцены порки там больше для декорации. Но саму идею прогона сквозь строй описываю не впервые, некоторым девушкам, с кем я переписывался, такое нравится, поэтому вставил и здесь.

Еще раз благодарю за сделанные Вами замечания, уделенные время и внимание.

[Сидоровой козы барабанщик]

События в закрытом учебном заведении... наверно автор служил в армии, напоминает сильно по рассказам служивших,армейскую дедовщину, с не интернат для девочек.

Есть такое слово - "бабовщина". Означает явление, которое встречается в исправительных заведениях среди малолетних правонарушительниц.
Что до Дисциплинарного комитета, то это не моя фантазия. Полвека назад вышли несколько японских фильмов на эту тему (правда, с кровью и смертями). Разница лишь в том, что из тех заведений нельзя было уйти, а в моем случае можно в любой момент, только с "волчьим билетом". Это я сделал для Hirsent, поскольку она не терпит пребывания героини в тюрьме или рабстве.

[Сидоровой козы барабанщик]

Что ж... Критик из меня неважный. Но раз назвалась груздем, то... Поехали.
Если коротко, то просто офигенно) Мне жутко понравилось. Редко кто так по моим фетишам попадает.

Очень рад, что понравилось.
Старался.
Благодарю за отзыв.

Что касается недостатков. Начало было тяжело читать. Из-за обилия экзотической лексики. Уважая эрудицию автора, должна сказать, что тут некоторый перебор. Можно, наверное, ввести в контекст помягче, а то от незнакомых слов сразу глаза начинают разбегаться...

Да, и Юлия считает так же.
Переборщил с этим. Увлекся.

Хэппи-энд не понравился. Не верю. Но это потому, что я дрянь бессердечная, не надо меня слушать)

Папа по дочке соскучился.
Или, если такой вариант не устраивает, озаботился своей репутацией. Поползли разговоры - уважаемый человек, а дочь то ли в тюряге, то ли в бегах... Свадьба ведь у него на горизонте, а единственная дочь в каком-то нехорошем месте застряла, как блоха на войне. Перед людьми стыдно.

[Julia Steinwasen]

Порка в тандеме всегда болезненнее порки от одного человека.

Те девушки, которые со мною контактировали в реале по этой теме, говорили, что чем чаще меняют сторону, тем легче. Если стегать постоянно с одной стороны, накапливается болезненность. Если стегать то с одной, то с другой попеременно, боль от ударов с обеих сторон распределяется и уравновешивается. Здесь та же история, как с прикусыванием собственной руки или губы, вдавливанием ногтей в собственное тело и т.п. - это все способы преодоления боли в другом месте. Клин клином вышибают. Если стегают двое попеременно с двух сторон, появляется тот же уравновешивающий эффект.

Позвольте с Вами не согласиться.
Согласна, что когда порят с одной стороны, это болезненнее, чем когда меняют стороны. Но разница в том, что меняют стороны после определённого количества ударов. А в тандеме каждый удар приходится на разные ягодицы, что сильно мешает настроится и мешает справиться с болью. И ещё темп. Во время тандема темп слишком быстрый, даже если верхние выдерживают паузу. Плюс метод нанесения ударов разный.
Порка в тандеме всегда больнее чем порка от одного.

[Эмилия]

Порка в тандеме всегда больнее чем порка от одного.

Это смотря как пороть, конечно... Но в целом да.

Папа по дочке соскучился.
Или, если такой вариант не устраивает, озаботился своей репутацией. Поползли разговоры - уважаемый человек, а дочь то ли в тюряге, то ли в бегах... Свадьба ведь у него на горизонте, а единственная дочь в каком-то нехорошем месте застряла, как блоха на войне. Перед людьми стыдно.

Тогда это прописать бы. По тексту выглядит, как реакция на письмо. В принципе в чем-то логичная. Но вот что из разряда абсолютно ненаучной фантастики, так это принятие Юми в семью. Причем в семью аристократическую и гордящуюся своей верностью традициям. Вот как-то совсем не верится. Говорю как человек, в таких вещах, увы, что-то понимающий...