Fedya - Его первая

[Archivarius]

Его первая...

Они были так похожи, что встретив их вдвоем в компании малознакомые
люди непременно принимали их за брата и сестру, в ответ на вопросы
даже выработалась у них дежурная отговорка: "Все люди - братья". Они
были так похожи, что, казалось, выросли в одной семье:
разговорившись вспоминали те же детские книжки, или еще ту большую
"сталинскую" "О вкусной и здоровой пище", где у них, как оказалось,
были одни и те же любимые картинки. Потом они читали те же
потрепанные томики, слушали те же потертые магнитофонные кассеты,
ходили на похожие классы в матшколах. Они даже родились в одном
роддоме, и принимал их один и тот же врач. Но познакомились они
только здесь, на первом курсе - его семья давно уехала из этого
города, куда он сейчас приехал учиться. Ее родители тоже уехали
работать по контракту, так что оба они были "самостоятельными", хотя
быстро вписались в компанию именно "домашних" студентов, ту, где все
сплошь были почти такие же "похожие" - выпускники матшкол, любители
Стругацких, Булгакова и "Машины Времени".

Похожие, но не совсем такие, а Он и Она, Марина и Эдик, и есть те
самые потерянные в пространстве половины одного целого - это Эдик
понял сразу, с первого взгляда. С первой лекции по алгебре, где она
ответила на вопрос, на который никто ответа не знал. Кроме него,
конечно, но он тогда не спешил показывать себя, а осматривал
аудиторию, точнее девичью лица в этой аудитории, пока не увидел Ее,
свою половинку. С тех пор он делал все, чтоб обьяснить этот простой
факт ей, но она почему-то не хотела понимать. Она охотно болтала с
ним, ходила на вылазки, танцевала в общих компаниях, но ее ласковые
взгляды доставались кому-то другому. Вокруг нее вилось много парней,
и не удивительно. Высокая, с длинными слегка вьющимися каштановыми
волосами и глубокими карими глазами, а, главное, всегда веселая и
уверенная в себе, она была той свечкой, на которую тянуло много
молодых мотыльков, а Марина любила их внимание и вспыхивала еще
ярче. Марина иногда разрешала Эдику поздно вечером провожать себя
домой (она жила на окраине), они болтатли о всякой всячине, он читал
ей стихи, но каждый раз, когда она чуствовала, что он готов ее
поцеловать, она начинала рассказывать, с кем целовалась в прошлые
выходные, и какой это был славный парень.

Закончилась зимняя сессия второго курса. "Жизнь проходит мимо," -
решил Эдик и вернувшись с каникул не позвонил Марине. Они
встретились только в общей компании, но он старался держаться от нее
подальше, развлекая совсем другую девушку (которая воспринимала его
знаки внимания благосклонно). "Проводи меня," - подошла к нему
Марина в конце вечера. Она выпила больше обычного и немного
порзовела, была удивительно хороша, словно светилась в желтом
электрическом свете коридора. Это было, наверное, впервые, когда она
попросила его об этом сама, и уж точно впервые он отказался: "Не
хочу, попроси кого-нибудь другого."
"Не буду все это начинать опять. Не хочу быть ее домашней собачкой"
- повторял про себя Эдик, однако Марина настояла, и он все же
поехал. Всю дорогу Эдик был несколько отстранен, говорил сскупыми
фразами о совсем незначащих вещах, хотя больше всего на свете ему
хотелось схватить ее, встряхнуть, и влепить в ее губы поцелуй, такой
горячий, который проник бы ей до самого серца. И вруг случилось
чудо: перед самым своим подьездом Она повернула его лицо к себе,
обняла и влепила в Его губы жаркий поцелуй. "Пойдем ко мне,"-
прошептала она, и они вбежали держась за руки вверх по лестнице.

Уезжал он ранним утром одим из первых трамваев, и вез на своих губах
вкус ее поцелуев, во всем теле - жар ее обьятий. Этот жар, казалось
ему, вытеснял горячей волной морозный воздух из пустого вагона, и
удивительно было, что иней на окнах еще не растаял от ее тепла. Они
стали встречаться часто, каждый день, каждая минута отдельно
казалась кем-то украденной. Постепенно почти все его вещи
перекочевали из общаги в ее квартиру. Он вставал первым, ходил за
молоком, готовил завтрак, и будил ее, чтоб вместе ехать на лекции,
сплетясь руками и впитывая тепло друг друга, оставаясь вдвоем,
только вдвоем, в переполненном трамвае. Ему нравилось пытаться
угадать каждое ее желание, ловить каждую улыбку. Другие девочки,
честно говоря, завидовали немножко Марине, и говорили своим парням:
"Смотри, как Эдик с Маринкой носится. Как с принцессой."

На что их парни отвечали: "Да она им вертит, как тряпкой." Что греха
таить, Мариночка оказалась неумелой, начинающей принцессой: то
слишком капризной, то немножко грубой, совсем как в известных
сказках. Ее единственный подданный, Эдик, не замечал ничего,
опьяненый счастьем выше крыши, но постепенно картина стала доходить
и до него, особенно с помощью друзей, которые стали говорить ему:
"Послушай, старик, ты ей уж слишком много над собой делать
позволяешь." Он сказал Марине об этом раз или два, и она каждый раз
соглашалась, обещала исправиться и дело завершалось нежными
поцелуями и бурным примирением в постели.

Взрыв произошел в конце мая по совершенно пустяковому поводу.
Кажется они зашли в столовую в перерыве перед последней парой.
Кажется он сказал: "Очередь слишком большая, мы не успеем, нам идти
в другой корпус. Купим что-нибудь в буфете по дороге." Кажется она
не соглашалась. Кажется он в этот раз настаивал: должны будут давать
указания к экзамену. И вдруг "хрясь" - она влепила ему звонкую
пощечину. Время как бы остановилось для Эдика. Как в замедленном
фильме он увидел, что все присутствующие оборачиваются и смотрят на
них в застывших, неестественных позах. Медленно волна огня
расбегалась от его щеки, захватывая всего, от макушки, до кончиков
пяток, больно сжимая сердце. По прежнему находясь в этом медленном
времени он пошел на лекцию, записывал указания седого вертлявого
профессора. Так же в медленном времени он приехал в маринину
квартиру, открыл дверь своим ключом, не замечая толком, где она
(хотя она была все это время рядом, ехала с ним). Достал из шкафа
свою спортивную сумку и начал кидать туда вещи.

Вдруг замедленное время, в котором оказалась и Марина, кончилось для
них обоих и наступило опять нормальное. Марина поняла, что
происходит что-то страшное, внезапное и катастрофическое и
испугалась. Испугалась наверное сильнее даже, чем тогда, когда за
нею пятилетнею погналась большая собака. Марина начла горячо, даже
судорожно ластиться к Эдику, сама веря в то, что ее ласки сейчас все
изменят, что сейчас он станет прежним ее Эдиком, ее мальчиком. Что
все кончится хорошо, как тогда, когда собаку в последнем отчаянном
броске поймал за ошейник ее хозяин. Эдик почуствовал на лице влажный
трепет ее поцелуев, и эта влажность была приятна. Влажность, но не
тепло - более жарким огнем горела его щека, и потому он резко
отстранился от Марины, продолжая собираться.

- Прости меня, Эдичек. Прости. Ну, прости, пожалуйста.
Он остановился и сказал спокойно:
- Нет, не могу. Извини, дай мне уйти.
Она начала всхлипывать:
- Извини меня. Ну, я - дура. Хочешь, ударь меня в ответ. Хочешь?
- Нет. Я не могу ударить женщину по лицу. - он наклонился к сумке.
- А по другому месту можешь?
- Наверное могу, - он не успел задуматься над значением этих слов,
они выскользнули автоматически. После он много раз вспоминал этот
диалог: неужели она знала? догадывалась? просто почуствовала?

В следущий момент он увидел, что она протягивает ему его же кожанный
брючный ремень, который он еще не успел спрятать в сумку:
- Тогда на. Вот. Накажи меня.
- Выпороть? Тебя?
- Да, если ты простишь. Я была дурой. Прости меня, милый.

Эдик вопросительно посмотрел на Марину, протягивающую ему ремень
обеими руками. Она была необычайно прелестна в своей покорности.
Даже не принцесса, а нечто сказочное, нимфа. В мыслях его предстали
прелестные маринины округлости, такие "его", сочные спелые плоды,
которые он любил ласкать, любил сжимать в руках, когда они
занимались любовью. И предстало, как они наливаются каской под его
ремнем - нет, это просто краска из его щеки переливается в них.

- Да, милая. Я тебя прощаю. Уже простил.
Он обнял ее и они стояли, крепко прижавшись друг к другу. Марина по
прежнему сжимала ремень, который оказался зажат на уровне его груди.

- Но я все же тебя выпорю. Чтоб ты запомнила - продолжил он.
- Да, конечно. - в ее голосе звенела радость. Радость, которая
захлестнула ее в ответ на начало его фразы. На то, что он ее
прощает, что он останется, что Он по-прежнему Ее, ее сокровище.

Они целовались еще немного, но он решил, что задуманное все же надо
сделать и взял ремень из ее рук.
- Марин, а тебя родители пороли?
- Нет, только шлепали. Да и то, пока в школу не пошла.
- А меня наоборот, не шлепали. Но отец порол иногда. Уже в школе,
даже в старших классах. По-серьезному и за серьезные поступки. Чтоб
запомнил.
- Да, я поняла - сказала Марина серьезно. - Пори "чтоб запомнила."
Что мне делать?
- Раздевайся и ложись на кровать.

Марина стала раздеваться. Ей очень хотелось превратить это в игру,
по-этому она раздевалась медленно и шаловливо: изгибалась, вертела
попочкой, показывала Эдику каждую вещь, перед тем как швырнуть ее
куда-нибудь в угол. Стройная и гибкая - ей невозможно было не
залюбоваться, и Эдик улыбался этому представлению во весь рот. Но
при этом все крепче сжимал ремень.
- А ты? - спросила Марина.
- Что?
- Не будешь раздеваться?
- Зачем?
- Ну, чтоб потом....
- Вот потом и разденусь. Или ты меня разденешь, если захочешь.

Марина осталась совершенно голенькая и ей стало почему-то стыдно.
Подумать только, сколько раз она была голенькая перед Эдиком, когда
он ласкал ее, все ее тело, каждый сантиметр. Но теперь она голенькая
совсем для другого: он будет наказывать ее, делать ей больно. Он
стал вдруг большим в ее глазах, как великан из детской книжки, а она
- маленькой трехлетней девочкой, которая резвилась голышом на пляже.
Но ведь она взрослая, почти двадцатилетняя женщина.
- Эдик, мне стыдно. Можно я футболку одену? - не выдержав взмолилась
она.
- Не надо. Ложись уже. Сюда.

Мариночка растянулась на кровати. "Как прекрасна она, особенно ее
половинки: гладкие и матовые, как жемчужинки" - подумал Эдик.
- Обхвати руками подушку.

Марина приподняла голову и посмотрела на Эдика вопросительно и
немножко испуганно:
- Сколько ударов ты собираешся мне дать?
- Не знаю. Там посмотрим.
- Ну скажи. Скажи пожалуйста, а то я так не могу.
- Хорошо. Двенадцать. Но если отпустишь подушку, то двадцать.
- Ой, как много!
- Разве это много? Отец мне куда больше давал.

"Неужели он действительно сейчас хлестнет меня по попке? А как это
будет больно? Вот сейчас его ремень вопьется в мою кожу. Смогу ли я
выдержать?" - думала Марина. И вдруг поняла, как она хочет этого.
Как ей нравится внезапно проснувшаяся в Эдике твердость, жесткость.
"Пусть будет больно" - решила окончательно она - "Зато он мой! А я
его. Пусть только закончит, и я зацелую его до смерти." - она
заворочалась, поудобней пряча лицо в подушку.

На самом деле и Эдик слабо представлял себе, что делать. Его опыт
заклчался разве что в детских воспоминаниях, однако им он следовал
четко.

- Ты помнишь, за что тебя наказывают?
- Да.
- Ну скажи.
- За то, что я была дрянной девченкой. Капризничала и дралась.
- Правильно. И вообще себя невежливо вела.
- Извини, я больше никогда так не буду.
- Извинишься после наказания.

"Хлюсь" - он не ожидал такого сильного чуства. Как электричество
пробежало от кончика ремня, когда он хлестким движением лизнул
нежную девичью попку, и распространилось по всему телу Эдика. Он
почуствовал собственными нервами пульсацию жилок под ее кожей,
горячую вспышку ее боли. Она тоже не ожидала такого сильного
ощущения: вскрикнула и взвилась, как вставшая на дыбы лошадь,
повернулась на бок, но потом вернулась на место и покрепче сжала
подушку, сцепив под ней руки.
- Ну что ты... Ничего. Не бойся. - Эдик гладил ее попку, трогая
кончиками пальцев возникающую на глазах полоску, успокаивал боль.

"Хлюсь" "мммм" - "Хлюсь"- "эмммм" - Марина тихо вскрикивала в
подушку после каждого удара.
Какой сильный и приятный звук у этого ремня. Кончик полированный и
гладкий, гибкий от частого употребления, вступает в идеальный
контакт с наказываемой поверхностью. А как хороша маринина попка -
как идет ей эта краснота! Клубника со сливками.
"Хлюсь"-"хлюсь"-"хлюсь"
- Ой! Прости! Я больше не буду!
"Хлюсь"
- Ой. Не надо! Не могу больше.
Марина подняла с подушки голову, жалобно глядя на Эдика. Ее лицо
раскраснелось, по нему катились слезы. Эдику стало ее очень жалко,
она была так мила, так трогательна, мила и беспомощна.
- Ну хорошо, еще только два раза. Это будет девять.
- Спасибо! - Марина скорее обрадовалась, чем испугалась продолжения,
и зарылась опять лицом в подушку.
"Хлюсь"-"хлюсь"- "ух"

- Что теперь надо сказать?
- Прости меня пожалуйста. Я больше так не буду.
- И меньше чем "так" грубить не надо. А то...
- Получу еще ремня. Да, я знаю. Я буду хорошей.

"Бедная маленькая девочка" - Эдик стал на колени и целовл и гладил
покрасневшую попку. "Ну, иди же сюда, милый" - Марина повернулась к
нему, обняла его голову обеими руками, прижималась к нему мокрым от
слез лицом, и целовала его с такой энергией, будто всерьез надеялась
претворить в жизнь свое намерение "зацеловать до смерти".

Они оторвались друг от друга уже глубоким вечером, Марина встала и
пошла на кухню, на предмет попить чего-нибудь холодненького. Эдик
провожал ее взглядом, любуясь розовыми полосками на ее покачивющейся
попке. "Так вот чего этим женщинам не хватает" - лениво подумал он.
Это было необоснованным обобщением, ибо Марина была его первой
женщиной. А эта порка - его первой поркой.