Леонид Андреев. Буяниха

[Archivarius]

И только раз с Буянихой было поступлено как с человеком, за которым признается право на душу и стыд: ее разложили на полу, задрали кверху ее жиденькое ситцевое платье, под которым была только грязная рубашка, и выпороли ремнем. Сперва ее хлестали без счета, но кто-то сказал, что нужно считать удары; их стали считать, и это всем понравилось, так как напоминало настоящий суд. Пока ее наказывали, Буяниха хрипела и дергалась, а они были <нрзб.> и смотрели на темное родимое пятнышко, которое было на левой ноге Буянихи, повыше коленки и которое они увидели в первый раз.
-- Так-то лучше, -- сказал кабатчик Титка, когда наказание кончилось. -- В другой раз поостережется.
Буяниху опять выпороли. С радости она напилась, и как-то смутно ей пришло в голову, что пряники теперь не так уже нужны, так как сама по себе она женщина хорошая и достойная любви. И когда ее любовник, кривой канцелярист, наплевал ей для смеху в пиво, она его побила, а потом, потеряв соображение, напала на других и бросила стаканом в самого Титку.
-- Ну уж это не годится, -- сказал Титка. -- Этого никак потерпеть нельзя.
На этот раз Буяниха оказалась слабее, чем всегда, ее обессиливало неясное сознание обиды, и ее легко без особенной борьбы повалили на пол. Опять задрали ей по пояс жиденькое платье, и опять открылось глазам родимое пятнышко. Кривой, золотушный канцелярист для смеху и от злости поплевал на голое тело, пока Ванька Гусарок снимал со штанов ремень, а Титка с другими обсуждал количество ударов. Титка был совершенно трезв и справедлив: хотели дать ударов, а он настаивал на двадцати.
Когда поднимали платье, из кармана вывалились две жамки, и одну из них канцелярист для смеху схрустел на зубах.
-- Ишь, сладенькое любит, -- сказал Сазонька.
-- А этого хочешь! -- отозвался канцелярист и ладонью шлепкоударил по голому телу, отчего оно плотнее прижалось к полу, и по бедрам пробежали судороги. Канцелярист был женат и умел бить так, чтобы было больно.
Буянихе дали двадцать шесть ударов; двадцать пять потому, что так решили, а двадцать шестой в одолжение канцеляристу, и нанес его он сам. Но по пьяной неловкости он попал по платью и хотел повторить, но над ним засмеялись и не дали. Потом ее вытолкали.
Пить Буяниха начала с 6 часов, а теперь было уже позднее утро, и было так странно светло после полутемного кабачка, что Буяниха не сразу сообразила, где она находится. Все было синее, красное, желтое, и все быстро кружилось; Буяниха стояла, широко раздвинув ноги, покачивалась и моргала глазами. Дверь кабачка открылась и Титка, щурясь от света, выбросил Буянихе три жамки.
-- Прянички-то ваши возьмите, -- сказал он. -- А то потом жаловаться будете, что украли.
К запыленному стеклу окна, никогда не открывавшегося, ни летом, ни зимой, прижался канцелярист и казался, благодаря сплющенному носу, каким-то необыкновенно и зловеще насмешливым. Вместе с жамками Буяниха подобрала камень и бросила его в канцеляриста. Но бросила она по-женски, не сгибая руки, и камень полетел куда-то в сторону, а она сама чуть не упала. И все так же зловеще насмешливо прижималось к стеклу лицо канцеляриста, и не видно было, смеется он, или нет.