Татьяна Апраксина, Анна Оуэн. Стальное зеркало

[Archivarius]

— Я принял приглашение, — соглашается Альфонсо, — и я туда пойду. Я не трус, синьор Петруччи. Но я и не баран, чтобы попросту идти на бойню. Что я могу сделать, оказавшись в этом доме?
— Очень много. Вы можете сделать очень много, если захотите, а вот ваши враги не поймут ничего. Видите ли, они совершают очень характерную ошибку, очень распространенную. Они отыскали то, что знают, в книгах — или услышали от людей, которые, в свою очередь, прочли это в книгах... и никогда ничего не проверяли сами. Не экспериментировали. Не изучали. Да как же в самом-то деле прикажете экспериментировать с Сатаной... — рассмеялся сиенец. — Тут нужно точно соблюдать ритуал, а иначе он придет и ам... съест вас с вашей душой вместе. Они дураки, мой друг. Трусливые, злобные невежественные дураки, которые зазря мучают и губят людей... Они превратили чудесное существо в орудие убийства и источник страха, и уже за одно это... Но неважно. Важно, что они не знают, с кем имеют дело. А я знаю. Потому что я пробовал. На себе. Нет там никакого черта. Там есть эфирное создание, очень могущественное, но совсем не злое. Вы слушайте, вам это нужно знать. — Синьор Бартоломео встал, закружил по комнате. — Оно, кажется, питается нашей болью. Или просто боль — достаточно сильное ощущение... может быть наслаждение на той же стадии тоже подойдет, указания на то есть, нужно будет попробовать... Оно питается ею, но само не причиняет. При прямом взаимодействии оно сводит с ума и убивает — ну, вы знаете — его природа совершенно несовместима с нашей. Человеческий разум не выдерживает, а туда, где нет разума, оно не может войти. Но взаимодействие на расстоянии возможно.
...
— Да, — кивает сиенец, — я не догадываюсь, а знаю по опыту. Так вот. Совет прост. Он действует, я тому доказательством. Когда вас попытаются отдать ему, что бы с вами ни делали — не сопротивляйтесь. Ни силой, ни внутренне. Откройтесь. И все, что чувствуете — подарите. Добровольно, от себя. Вас не тронут. Представьте себе, что это собака, просто очень большая. На бегущего набросится, спокойного не коснется. Накормите ее. А потом наступит момент, когда вам станет... очень хорошо. Тепло, радостно, спокойно. Оно так благодарит. Вот тогда — попросите помочь. Тогда. Не раньше. Просто попросите.
...
— И главное... — серьезно сказал синьор Бартоломео. — Главное, о чем я должен вас предупредить. Я не дал бы вам этого совета, если бы не был уверен, что у вас все получится. Вы — человек храбрый, стойкий, а главное — добрый. Вы продержитесь до ответа... а после него там уже невозможно бояться и злиться. Но... потом вам может захотеться повторить это ощущение. Так вот. Не делайте этого. Никогда. Даже к гашишу не привыкают так быстро. Это не дьявол, но это существо не умеет с нами обращаться. Вы убьете себя вернее, чем если наденете себе веревку на шею.
— Благодарю вас и за этот совет, — кивает Альфонсо, потом слегка улыбается. — Но я все-таки предпочитаю иные удовольствия...

Ошибиться порой куда приятнее, чем оказаться правым. Альфонсо поймал случайный недолгий взгляд — человек из семьи Варано смотрел на него как на сахарную голову, только что не облизывался, — и сделал несколько предположений. Ни в одном не ошибся. Все то, что сначала самому казалось выдумками, шепотком мнительности и необоснованными предчувствиями, оказалось правдой.
Вполне безобидный поздний ужин в компании ромской молодежи — избранном кругу в девять человек, не считая герцога Бисельи, — продолжился куда менее безобидно. Вино, игра в кости, затеянное состязание с метанием кинжалов в доски и предметы обстановки, веселые песни и сплетни — все это только поначалу. Альфонсо ел и пил, шутил напропалую и даже сорвал аплодисменты, засадив кинжал ровно в намеченную щель между шпалерами... вот только ему оружие никто не вернул. Пара минут болтовни — ощущение сужающегося круга — и очень ловко вывернутая рука, толчок в спину...
Он не сопротивлялся даже для виду; потом, когда компания насторожилась, сообразил, что нужно было драться, негодовать, угрожать... так было бы естественнее. Не настолько Альфонсо был пьян, чтобы безропотно терпеть подобное обращение. Но все-таки ему связали руки и уже после этого сволокли в подвал.
Почти не пьяные, но возбужденные и румяные оттого лица, резкие движения в полутьме, пляска пламени на факелах, странный запах — не то благовония, не то пряности... К тяжелому стулу привязывали уже не веревками — ремнями. Привычно.
Подвал пропах страхом, болью, отчаянием. Застарелыми и свежими вперемешку. Кажется, здесь недавно уже убивали кого-то. Но кровью... нет, кровью не пахло, разве что чуть-чуть. Страхом, смертным, вышибающим пот — да, и даже слишком сильно. Надо понимать, жертвы малефиков умирали не от удара клинка...
«Просто очень большая собака», — напомнил себе Альфонсо. Но пока что вокруг только люди.
...
Потом — внезапно, без предупреждения — хлестнуло болью. По щеке.
Его не собирались отпускать, его с самого начала решили убить — иначе не ударили бы по лицу; прекрасно представляли себе, что он не простит, пока будет жив. А сейчас, с руками, связанными за спиной, не сможет ничего сделать и будет чувствовать себя вдвойне оскорбленным. Веселое начало.
Все, что Альфонсо испытывал, все, что ему полагалось бы испытать, словно перетекло в чашу, видимую ему одному, стоящую на коленях. Страх, гнев, оскорбленное достоинство, жажда мести — снаружи, ждет своего часа... а в душе пусто.
Кровь стекает по рассеченной щеке, рана пока еще не саднит. Теплая струйка сбегает за ворот рубахи. Обидно будет, если останется шрам — но это невеликая цена за избавление от господ малефиков. Альфонсо молчал; не гордо стиснув зубы, не назло мучителям. Просто все — и кровь, и чувства, собиралось снаружи и совершенно не мешало ждать. Не вскипало внутри.
Били... не очень сильно, наверное. Когда играли в мяч, ему доставалось и хуже. Но тут, кажется, важны еще беспомощность, ужас перед неизбежным, злость, которую можно выплеснуть только криком... не будет вам этого. Не для вас копится. Для большой собаки, для второго — после самого Альфонсо — живого существа в этом деле. Все остальные — и не люди, и уже мертвы.
Холод у шеи, трещит ткань — боль, острая, тоже поверхностная, задели... белое перед глазами. Ерунда, глупости. Горячий воск. Не понял сразу. Где же ты, собачка... приходи, возьми. Тут много. Тебе не жалко, ты тут ни при чем, ты не виновата, что у нас по Вечному Городу всякая сволочь неживая ходит. Ему казалось, что он видит эту собаку — здоровенную, остроухую, с хорошей примесью волчей крови... таких ценят пастухи, на них можно просто оставить стадо. Наверное — белое — так и было. Оставил хозяин, потом погиб или забыл. А пес одичал и его прикормили... другие.
Альфонсо совсем не удивился, увидев прямо перед собой в зеркале два желтых глаза.
Ему молча, деловито и очень старательно, как и положено взрослому волкодаву, вылизали лицо. Теплым, мягким, слишком сухим для собаки языком. Очень тщательно. До капли, до крошки собирая все, что ей и было предназначено с самого начала.
Только теперь он понял, от чего предостерегал синьор Петруччи. Все, что Альфонсо до сих пор себе выдумывал, было ни при чем. Счастливо женат, да, конечно. Но жена — это жена, любимая женщина... шаги, голос, смех, прикосновение пряди к щеке, жаркое дыхание. А собака — это собака... и как же без нее?..
Тепло, как в летней озерной воде, прокаленной солнцем до полной прозрачности. Легко, словно заплыл на середину того озера, раскинул руки и то ли плывешь, то ли паришь высоко над озерным дном. И очень хорошо. Потому что теплая морда тычется в лицо мокрым носом...
...он понял, как далеко зашел, лишь уловив не свое желание о чем-то сказать, а ее вопрос. Безмолвный, беззвучный, но очень отчетливый.
— Они меня обидели... — без слов сказал Альфонсо. — Возьми их.

[Герцог]

Татьяна Апраксина, Анна Оуэн
Стальное зеркало