Alexander Kovalskij - Георгиевский кавалер

[Archivarius]

Публикуется с разрешения автора.

Георгиевский кавалер.

-1-

На вокзале станции Парголово было оживленно и людно. Несмотря на позднюю весну и довольно прохладную погоду, множество дачников уже спешило покинуть душный и порядком надоевший за зиму Петербург, и скорее перебраться поближе к раздолью Шуваловских парков и озер, к свободному от излишних условностей загородному житью, к простому и дешевому быту деревни, так выгодно отличавшемуся от столичной суеты и дороговизны. Поезда подходили один за другим, раз за разом выплескивая на узкий перрон вновь прибывших, которые тут же попадали в хваткие и соскучившиеся по легкой работе руки местных крестьян, в основном – чухонцев, бывших здесь и носильщиками, и извозчиками. Кондукторы едва поспевали отгонять их от края платформы, готовых еще до остановки вагонов запрыгнуть на подножку, чтобы высмотрев себе нанимателя посолиднее, получить с него лишний гривенник. Пронзительные гудки, шипение пара и лязг буферов, свист кондукторов и окрики грузчиков, тут же тащивших над головами толпы какие-то тюки и баулы, конское ржание, перемежавшееся со стуком колес – весь этот многоголосый шум облаком нависал над царившей здесь суетой, в которой буквально тонул весь вокзал. Островком тишины и покоя здесь оставался буфетный зал, отделенный от общей сутолоки большими стеклянными дверями с драпировкой. Вошедший сюда сразу попадал в царство накрахмаленных скатертей, полированной бронзы и надраенного паркета, по которому легко скользили разносившие блюда и напитки официанты в белых куртках. Под стать интерьеру были и цены, а потому посетителей здесь было немного, несмотря на обеденный час. Зато, рискнувшие раскошелиться, в полной мере могли без помех отдохнуть и со стороны, сквозь широкие окна, понаблюдать за беспокойным кипением привокзальной жизни. Одним их таких наблюдателей был сидевший в дальнем углу пожилой господин в штатском. На вид ему было лет шестьдесят, но стариком он вовсе не выглядел. Среднего роста, с аккуратно подстриженными волосами и бородой на английский манер, опрятно одетый и со вполне здоровым цветом лица, он смотрелся как человек, бережно расходовавший отпущенный ему Всевышним запас здоровья, а потому не растративший его по пустякам. Сделав заказ, он скрашивал ожидание тем, что поглядывая в окно, маленькими глоточками потягивал из хрустального бокала коньяк. Так вышло, что едва ли не напротив его столика, располагалась остановка вагона первого класса. Стоявший здесь городовой, почтенный ветеран с седыми усами и бакенбардами, никого не пропускал в эту часть платформы, а потому все здесь было свободно и спокойно, а надеявшийся на заработок народ чинно ожидал, пока его позовут, сидя кто на своих тележках, а кто и просто на ступеньках. Выскочивший из вагона кондуктор в синей тужурке, приветливо махнув городовому, с которым как видно был неплохо знаком, деловито подбежал к толпе носильщиков и стал быстро, выкликая их по одному, называть каждому номер купе, куда надлежало явиться. Благодарно кланяясь, те проворно бежали выполнять его поручения. Своим опрятным видом, чистой форменной одеждой, состоявшей из длинного синего кафтана и белого передника, а главное – степенным и обходительным поведением, они выгодно отличались от тех своих собратьев по профессии, кто в нескольких шагах отсюда шумно и суетливо обслуживал пассажиров попроще. Скрывшись в недрах вагона, они уже через несколько мгновений стали быстро выносить и складывать на тележки багаж пассажиров, которые сами не спешили выходить, чтобы не мешать носильщикам работать. Наконец, поток чемоданов, саквояжей и каких-то картонок стал понемногу иссякать, и их владельцы потянулись к выходу. Стараясь не задерживаться, они быстро спускались по ступенькам вниз, к привокзальной площади, проходя мимо приветливо улыбающегося городового, который не ленился каждый раз приветствовать их, прикладывая руку к фуражке. Многие здоровались с ним как со старым знакомцем, что было ничуть не удивительно, поскольку большинство дачников жили здесь каждое лето и хорошо знали местных чинов. Наконец, из вагона вышел одетый в летнее пальто седовласый генерал. Первым делом он попытался было закурить, но следом за ним адъютант помог спуститься на платформу его супруге, миловидной женщине лет пятидесяти. Немедленно отобрав у супруга папиросу и взяв его под руку, та властно и решительно повела его к выходу. На лице почтенного ветерана отразилось плохо скрываемое раздражение, которому он, впрочем, не дал выхода, но стал подчеркнуто равнодушно оглядываться по сторонам, не удостаивая жену вниманием. И тут его беспорядочно блуждавший взгляд внезапно узрел сквозь стекло длинную стойку, где окруженный сонмом бутылок самого разного вида, буфетчик ловко орудовал полотенцем, в сотый раз перетирая и без того сверкающую гору посуды. Искушение было слишком велико. Невзирая на протесты жены, генерал решительно отцепил ее от себя и, препоручив адъютанту, широким, чуть раскачивающимся шагом, стремительно направился в вокзал. Супруга еще некоторое время пыталась слабо возражать, но осознав, что обращается к быстро удаляющейся спине своего мужа, смирилась с неизбежным.
- Только не долго, прошу тебя! – крикнула она вслед супругу, и, опершись на руку симпатичного поручика, продолжила путь к выходу.
Толпа почтительно расступалась перед столь значительным чином. При виде красных отворотов, половой в одно мгновение распахнул двери и тут же склонился в почтительном поклоне, заботливо приняв не глядя сброшенные ему на руки пальто и фуражку. Желание генерала было так очевидно, что буфетчик уловил его буквально на расстоянии. Не успел сановный посетитель достигнуть желанной стойки, как перед ним уже красовалась запотевшая, со льда, с горкой налитая стопка, искрящаяся живительной влагой. Не уронив ни капли, старый вояка в одну секунду опрокинул ее, на миг зажмурившись, шумно выдохнул, отер усы и ласково посмотрел на буфетчика. Тот оказался молодцом и тут же взглядом указал на вторую, точно такую же стопку, бог весть откуда взявшуюся на еще мгновение назад совершенно пустой стойке. Опорожнить ее для Их Превосходительства было делом одной минуты, но не успела порожняя посуда жалобно звякнуть дном о металл поставца, как на свет тут же явилась и третья, но уже не одна, а в компании половины сайки, щедро укрытой ярко-розовым лососевым балыком семужного посола. На сей раз генерал не спешил. Тягучая кристальная жидкость медленно влилась в его необъятную глотку, там же постепенно скрылся и балык. Утершись хрустящей салфеткой, высокий гость выложил на стойку серебряный рубль.
- Угодил, - удовлетворенно произнес он, одобрительно глядя на буфетчика.
- Рады услужить Вашему Превосходительству, - почтительно, но без подобострастия поклонился тот, с видом человека, привыкшего иметь дело с начальством.
Тут генерал уже совсем было собрался уходить. Подскочивший половой услужливо распахнул перед ним пальто и в эту минуту, поворотясь от буфета, их превосходительство узрели в дальнем конце залы того самого пожилого господина, что вот уже четверть часа дожидался своего обеда. Надо заметить, что и тот в свою очередь не сводил с него глаз. Лицо генерала застыло в некотором напряжении, как будто он силился что-то припомнить, но тут господин в штатском поднялся из-за стола и шагнул ему навстречу.
- Ваше Сиятельство, князь Александр Петрович, - обратился он к нему с той легкой иронией, какая бывает обычно в общении между старыми друзьями, - не угодно ли припомнить давнего товарища?
- Верховцев! – выдохнул генерал имя, внезапно всплывшее в его памяти после многих лет забвения.
- Собственной персоной и к услугам Вашего Превосходительства, - с мягкой улыбкой произнес тот, протягивая руку.
- Господи помилуй, это сколько ж мы с тобой не виделись!
- Да почитай, что с шестьдесят третьего года. Ну что же мы стоим? Не угодно ли за мой столик?
Генерала не нужно было приглашать дважды. Сильно припадая на левую ногу, Верховцев последовал за ним.
- Так ты с того времени так и не оправился? – спросил его князь.
- Увы. Как под Калишем меня тогда угораздило, так больше в седло и не садился.
- Жаль, ты ведь кавалерист-то был знатный, считай лучший из нашего выпуска.
- А вышло вот так, что с 64-го в отставке.
-То-то я и не слышал потом о тебе ничего. А ведь спрашивал, кого мог, да никто толком не знал ничего. Говорили, что ты заграницу лечиться уехал, а потом и вовсе след пропал.
- Зато я о тебе наслышан. Особенно в последнюю компанию имя генерала Эристова со страниц газет не сходило. Даже японцы тебя хвалили.
-Да пустое, - здесь генерал нахмурился, - такую компанию и вспоминать совестно. Сам-то где, на отставника-то ты не очень похож?
- По иностранным делам служу, в Азиатском департаменте.
- Вот как. Так стало быть, тебе и предстоит расхлебывать весь наш японский компот?
- Выходит, что так.
Верховцев был немногословен. Но сдержанность эта вовсе не была признаком безразличия, скорее - данью профессиональной привычке больше слушать, чем говорить. По всему было видно, что он рад этой неожиданной встрече. Эристова же было не остановить.
- А здесь-то ты как? Неужели в наших краях на дачное житье обосновался?
-Нет, Сандро, - с грустью покачал головой его собеседник, - хотя мне бы этого очень хотелось. К Губастовым заезжал, хозяйку с днем ангела поздравить.
- О, так ты к товарищу министра вхож, поздравляю. Что же один?
- Так я и есть один, как был старый холостяк, так им и помру.
В эту минуту судьба в лице адъютанта решила напомнить Эристову, что в отличие от своего товарища, он вовсе не одинок. Возникший в дверях поручик быстро оглядел зал и, узрев свое начальство, бесшумно подошел к столику. Поклонившись Верховцеву, офицер нагнулся к генеральскому уху и быстро что-то прошептал. Эристов скорчил недовольную гримасу.
- Голубчик, - произнес он немного раздраженно, - ну скажите, что я скоро буду.
Поручик исчез, а князь, обратившись к Верховцеву и покачав головой, с плохо скрываемой грустью в голосе произнес:
- Ты, Костя, даже не представляешь, как я тебе и твоей холостой жизни сейчас завидую.
Тот сочувственно улыбнулся.
- Ну, полноте, неужто все так печально?
- Не все, конечно. Но очень и очень многое. Нет, она любит меня и все такое, но мне, как бы это лучше сказать, душно с ней, что ли. Особенно последнее время, когда я безвылазно застрял в Петербурге. Раньше-то я больше месяца дома кряду и не бывал, а как в штаб генерал-инспектора перевелся, так и засел здесь.
Эристов хотел сказать еще что-то, но тут в буфет даже не вошла, а буквально влетела его супруга. Следом за ней с несчастным видом бежал уже знакомый нам поручик, все еще пытавшийся ее остановить, но все было тщетно. Бросившейся было им навстречу официант, едва успел увернуться от столкновения и счел за благо скрыться в кухне. Остановившись рядом с мужем, разъяренная женщина уже совсем было собралась прилюдно высказать ему свое возмущение, но тут взгляд ее упал на сидевшего рядом Верховцева, который галантно поднялся со своего места и, просто и мило улыбаясь, ожидал, пока его представят. Генерал быстро сориентировался в обстановке.
- Софочка, - сказал он как можно ласковее, - позволь мне представить тебе моего старого боевого товарища Константина Аркадьевича Верховцева, с которым мы очень давно не виделись. Костя, познакомься с моей супругой, Софьей Андреевной, о которой я так много тебе только что говорил.
Хитрость удалась. Любезный ли тон генерала был тому причиной, или на редкость доброжелательный взгляд и милая улыбка Верховцева, но гнев словно по волшебству оставил Софью Андреевну. Выражение ее лица вдруг смягчилось, краска отлила, а большие темные глаза потеплели. Подавая товарищу своего мужа руку для поцелуя, она уже почти не сердилась.
- Очень Вам рада, - произнесла княгиня мягким грудным голосом, стараясь сгладить впечатление от своей импульсивности, - к сожалению, Александр не предупредил меня о том, что встречается с товарищем, и я немного разволновалась его долгим отсутствием.
- Мы встретились совсем случайно, и просто заболтались, простите нам эту неловкость, - дипломатично извинился Верховцев, отодвигая для нее стул, - не угодно ли присесть?
Софья Андреевна посмотрела на мужа, во взгляде которого появилось умоляющее выражение. Ему явно хотелось здесь задержаться, но супруга была непреклонна.
- Простите нас, - сказала она, - но мы сегодня переезжаем на дачу и нужно приглядеть за всем. Прислуга сейчас такая бестолковая, ничего сами сделать не могут. Но мы с удовольствием пригласим Вас к нам, как только обоснуемся.
- Очень жаль, - вздохнул Верховцев. – К несчастью, я завтра уезжаю за границу. Но, может быть, Вы позволите мне украсть ненадолго Вашего супруга? Если он не сильно изменился со времен нашей юности, то по хозяйству от него проку немного.
- Да вовсе никакого! – выпалил Эристов, перед которым забрезжила надежда. И оба старика так умильно воззрились на княгиню, что та не смогла устоять. С трудом удержавшись от смеха при виде их нарочито жалобных лиц, она, уже совсем оттаяв, погладила мужа по плечу.
- Ну как вам откажешь? Только я прошу Вас, Константин Аркадьевич, вы уж обойдитесь без излишеств. У Александра больное сердце, ему совсем не стоит злоупотреблять.
С этими словами Софья Андреевна удалилась, а счастливые обществом друг друга друзья тут же подозвали официанта. Совет княгини о воздержании был немедленно забыт, карандаш в руке старого татарина, обслуживавшего их столик, едва успевал порхать по странице блокнота, записывая длинный перечень напитков и закусок, которого с лихвой хватило бы и на четверых. Покончив с заказом, старики вернулись к беседе.
- А жена у тебя красавица, - разрезая только что поданный ему пирог с вязигой, не забыл отметить Верховцев.
- Да уж, - ответил генерал, - красавица-то хоть куда, но характер не приведи Господь. С юности бывала вспыльчива, а сейчас так прямо чистый порох. А уж отчаянная, так и вовсе слов нет. Недаром георгиевский кавалер.
- Кавалер? – недоуменно переспросил Константин Аркадьевич.
- Ну да, за кампанию семьдесят седьмого года крест имеет.
- Ух ты! Это как же так вышло-то?
Тут Эристов мечтательно задумался, вспоминая годы своей юности.
- Длинная это история, ну да расскажу, пожалуй, тем более что мне и самому приятно об этом вспомнить будет. Кончилось-то все хорошо, а уж как начиналось плохо...

-2-
В марте 77-го был назначен к нам новый полковой командир и вот прямо с первого дня у меня с ним служба не заладилась. Стояли мы тогда в Пятигорске и пришел нам приказ грузиться в вагоны да чугункой выдвигаться к Александрополю. Дело это было новое и с погрузкой лошадей у нас заминка вышла. Взялись мы их обычным манером, как в конюшню, по мосткам под уздцы заводить. А доски-то тонкие да звонкие попались, качаются и гремят так, что ни приведи боже. Те лошадки, что посмирнее, ничего пошли, а какие поноровистее, так грохота собственных копыт стали пугаться и рваться в стороны, того и гляди ноги себе переломают. Уж мы и потниками мостки застилали, и головы им вальтрапами заматывали, но часть лошадей погрузить так и не смогли. Тогда нашелся у меня в эскадроне один калмык, который предложил оригинальный, но весьма опасный прием – подогнав лошадь к краю платформы, дать ей шпоры, карьером влететь в вагон, и там осадить. Скрепя сердце, я согласился попробовать. Наездник он был отличный, по всему должен был справиться. Раз за разом проделывал он этот трюк, и всего-то пару коньков ему оставалось загнать, когда все пошло не так. Бог знает, что у него там случилось, то ли лошадь взяла высоко, то ли он пригнуться не успел, но только как был на всем скаку, так о притолоку головой и приложился. Выбросило его из седла наземь, мы подбежали – вроде дышит, а пока за фельдшером посылали, тут уж он и отошел. Начальство набежало, следом и командир наш новый, полковник Кельнер пожаловал. Вы, говорит, Эристов, еще и кампанию не начали, а уже солдат теряете. Спокойно так говорит, вроде и с сочувствием, а все равно от его слов на меня генерал-аудиториатом повеяло. Ну да спасибо ему, до суда дело не допустил, отделался я выговором в формулярном списке, хоть до того в штрафах и не бывал ни разу. Прежний то командир наш, князь Амилахвари, совсем иной был. Кровь горячая, накричит, наскочит, отчехвостит тебя на все корки, но чтоб какую дрянь тебе в формуляр вписать или судейским нажаловаться – этого, упаси бог, не было. То-то его весь полк обожал, а уж когда он оставлял нас, так едва не рыдали мы, почитай без отца остались. Кельнер-то совсем другой был, немец, одно слово. Служака исправный, храбрости отчаянной, но придирчивый до последней мелочи и все у него строго по инструкции. А уж коли невзлюбил кого, так и вовсе караул, со свету сживет. Вот я ему с того дня на карандаш и попался.
Выгрузились мы в Александрополе, верст пятнадцать от него отошли, да на берегу Арпачая лагерем и встали. Все уже понимали к чему дело идет, настроение в полку было боевое, только и ждали случая с турками силой померяться. А они уж и рядом совсем были, на том-то берегу их разъезды частенько мелькали. Все пытались нас на перестрелки вызвать, да только нам до поры приказано было не ввязываться. Стоим мы себе лагерем, все чин по чину, солдаты в палатках, лошади в коновязях, каждый день у нас учения и в пешем, и в конном строю. Пополнение наше обвыкается, в службу вникает. Тут решил нам Кельнер строевой смотр устроить. Вывел я свой эскадрон в лучшем виде, лошади в теле, солдаты молодцами глядят. Прогарцевали мы мимо полкового командира так ладно, что и в гвардейском манеже не всякий раз увидишь. Подал я ему рапорт строевой, а тот вместо похвалы хмуро так смотрит на меня и говорит:
-Что это у Вас, капитан, амуниция не по уставу в эскадроне?
Смотрю я на своих молодцов да никак в ум не возьму, о чем он мне толкует. Тут Кельнер мне на подушки показывает, что вместо чемоданов у нас к ленчикам приторочены. Я ему, так мол и так, в полку нашем традиция такая – при выступлении в поход по старому кавказскому обычаю мягкие солдатские вещи укладывать в подушки вместо громоздких чемоданов. А он смотрит на меня своими стеклянными глазами и говорит:
- Поход нам еще не объявлен, так что будьте добры привести эскадрон в порядок и пройти еще раз.
Что тут будешь делать? Послал я вахмистра в вагенбург за чемоданами, а те уж три дня как тю-тю – отослали с обозом в александропольский цейхгауз. Куда деваться, доложил я как есть, что приказ выполнить возможности не имею. Посмотрел наш полковник куда-то мимо меня, да холодно так и говорит:
- У Вас, Эристов, за что не возьмись, все в беспорядке.
Сказал он так и пошел себе, а я так и остался стоять, как оплеванный. Ну, думаю, надо переводиться куда-нибудь. А как тут переведешься, когда вот-вот кампанию объявят? Пошел я к своему дивизионному командиру майору Наврузову, да тот только руками развел: терпи, говорит, не ты один так мучаешься. Ладно, думаю, перемогусь как-нибудь. Но тут уж и пары дней не прошло, как Кельнер сам в историю попал. Приехал к нам командующий кавалерией корпуса князь Чавчавадзе, да с ходу в полковника и вцепился:
- Что это, - говорит, - в этакую жару у Вас люди в киверах в строй выходят? Немедленно прикажите надеть фуражки!
Кельнер стал было возражать, что по уставу в строй фуражки не положены, да Чавчавадзе, всю жизнь в Кавказском корпусе проведши, только руками на него замахал.
-Помилуй бог, какие строгости, при нашей-то жаре! Немедля переменить!
Кинулись за фуражками, а тех и след простыл. Уехали они туда же, куда и мои чемоданы – в цейхгауз. Кельнер аж позеленел, как узнал. Но тут на его счастье Чавчавадзе в корпус отбыл, тем дело и успокоилось. Солдаты у нас всю компанию так в киверах и проходили, ну хоть офицерам разрешили в строй в фуражках да без лядунок выходить, и то дело.
Наконец, апреля 11-го дня, вызвали нашего полкового адъютанта в штаб корпуса, а примчался он оттуда с приказом о переходе границы. Снялись мы тут же с бивуаков и эскадронными колоннами пошли к Баяндуру, против которого и была устроена переправа. Турецкий пост, что был напротив бродов, накануне ночью казаки вырезали подчистую, так что Арпачай мы пересекли без помех и тут же двинулись вглубь нагорья общим направлением на Тихлис. Там стоял отряд курдов сабель в восемьсот, но боя они не приняли и, завидя наш передовой разъезд, быстро умчались по дороге в Карс. В селении этом нам приказано было остановиться, занять аванпостами выход из лощины и дожидаться прохода пехоты корпуса, а затем следовать за ней в арьергарде. Место было хорошее, удобное для постоя, только с водой промашка вышла – ее приходилось брать из большого пруда, где местные купали свой скот, и от этого у многих лошадей наших приключилась потом какая-то глазная болезнь.
-3-
Вечером растолкал меня денщик – мол, полковник господ эскадронных командиров к себе требуют. Примчался я в штаб, что в сакле какой-то дымной помещался, а там уж и яблоку упасть негде – кроме эскадронных и оба дивизионных командира сидят, а в углу караул какого-то оборванного абрека сторожит. Кивнул на него Кельнер и говорит:
- Вот, господа, полюбуйтесь на нашего первого пленного – наскочил на аванпост прапорщика Тургиева.
Черкес это как услышал, так сразу, было, на ноги вскочить попробовал, но солдаты его тут же обратно на пол усадили.
- Я сам к вам шел! – кричит. По-русски, между прочим.
- Это верно, - говорит Кельнер, - и не просто шел, а с очень интересными сведениями. Помните ли Вы, господа, генерала Кондухова?
- Еще бы не помнить, - отвечает ему Наврузов, - он в нашем корпусе дивизией командовал, а до того – и в полку у нас служил. Да только ушел он со своими соплеменниками к туркам лет десять назад. Он теперь большой человек, паша в Алеппо.
- Ну так вот этот юноша, - продолжает полковник, - утверждает, что Муса-паша Кондухов вовсе не благоденствует в своем пашалыке, а поджидает нас с отрядом в три тысячи сабель в Бегли-Ахмете, чтобы ударить нам в спину, как только мы двинемся в Хаджи-Вали.
Тут в комнате заговорили все разом, отчего поднялся такой гвалт, что Кельнеру пришлось призвать нас к порядку.
- Тише, господа, тише. Прошу высказываться по одному.
- Это может быть, - пожевывая ус, задумчиво отвечает Наврузов, - лис он тот еще, а места эти с прошлой кампании как свои пять пальцев знает. Если ударит нам в тыл на марше, да еще к реке прижмет, положение будет аховое.
Остальные только переглянулись, но возражать майору не стали. Оно и понятно, Наврузов-то лет двадцать в этих местах послужить успел, да с тем же Кондуховым все эти горы излазил не один раз.
- Вот и мне так подумалось, господа, что оставлять неприятеля с такой силой в тылу никак нельзя. Но вот незадача – два часа назад из поиска вернулась гребенская сотня, проходили они и через Бегли-Ахмет. Никаких следов неприятеля там нет.
Тут майор Витте поднялся и нехорошо так на нашего пленника смотрит.
- Три тысячи сабель – не иголка, их в карман не спрячешь, - говорит, - сдается мне, что разбойник этот нас за нос водит и хочет он только одного: чтобы мы тут лишние сутки простояли, а с нами и вся пехота корпуса, которая без прикрытия и шага не сделает. И пока мы тут стоять будем, паша в Карсе все свои гарнизоны собрать да отвести успеет, и тем силы свои удвоит. С ними за стенами и отсидится, пока мы об них будем зубы ломать.
Пленник как услышал его, так снова вскочить было попробовал, но караульные на ноги ему встать не дали.
-Я, - кричит, - правду говорю, у нас в ауле не то что три, а и все пять тысяч сабель укрыть можно! Пока казаки Ваши через лощину шли, Кондухов уже всех давно попрятал!
-Ну, казаков, положим, так просто на мякине не проведешь, - говорит Кельнер, да папироской по своему портсигару черепаховому все постукивает.
Позвали есаула, который в поиск ходил. Тот аж руками развел.
-Чай не дети мы малые, чтобы нас так дурачили, - отвечает, - нету там никого, одни местные.
-Да повесить его, и вся недолга, - говорит Витте, - только сначала плетей бы всыпать, чтоб правду сказал, кто его послал и зачем.
Абрек аж в крике зашелся, да только караул его уж на двор потащил. Мы все следом вышли, Витте первым выскочил.
- Вон, к коновязи его привяжите, что ли.
Привязали, да как только бешмет с него содрали, тут же и обомлели мы. Места живого на той спине не было, одна корка сплошь кровяная. Наврузов уж присвистнул.
- Кто ж тебя так приголубил-то?
А тот смутился, прямо багровый весь сделался, пыхтит, да толком отвечать не хочет. Оно и понятно, для горца порка – страшное оскорбление, кто ж говорить станет?
Наврузов-то сразу все понял, сам из их породы, так и сообразил тут же.
-Никак от Кондухова тебе досталось? – спрашивает, - оттого к нам и побежал?
Черекес молчит, а у самого аж слезы по щекам катятся.
-Ладно, - вмешался тут Кельнер, - отвяжите-ка его да попробуем еще добром порасспросить.
Привели парня обратно, снова мы по местам расселись. Да его уж в углу держать не стали, дали на тюк какой-то присесть. Полковник наш очередную папироску себе вылущил, да ласково так с ним и продолжает:
-Звать-то тебя как? Откуда по-русски знаешь?
-Азамат, - отвечает, - мать Мотей звала. Она русская была.
- Это как же так вышло-то?
- Отец с набега взял, еще до того, как мы мухаджирами стали.
- Мулла и в набеги ходил?
- Муллой он после того, как нас сюда переселили, стал. А раньше он был великий воин.
- Из немирных вы, стало быть? Ну ладно, это дело прошлое. Так что там у вас с Мусой-пашой вышло-то? За что он тебя?
-За коня, - черкес ему с трудом отвечает, а сам все глаз никак не поднимет.
-Украл, что ли?
Абрек подскочил так, что караул едва удержать сумел.
-Не вор я ! – кричит, - свое взял!
- Этот тот, на котором ты к нам приехал? Ну, господа, доложу я Вам, - тут Кельнер аж про папиросу забыл, - конь то под ним был знатный. Загляденье, прямо, а не конь, араб чистых кровей.
Что Кельнер – лошадник редкостный, мы все уже знали. Такой за лошадь что хочешь отдаст, да и разбирался он в них как не многие умеют.
- Такой конь – и твой? – продолжает, - откуда ж деньги такие? Никак ты богат и знатен у нас?
Черкес только головой помотал.
- Я коня этого в куреш выиграл. Кондухов как пришел, пир устроил и состязания. Сын у него сильный боец, по всему ему тот конь и должен был достаться. А я положил его и выиграл.
- И что же? Пожалел Муса-паша коня?
- Денег предложил много, но я отказался, очень уж мне конь понравился. А он все равно кошелек мне бросил, выгнал и сказал нукерам чтоб не пускали меня больше.
-А ты?
- А я коня из табуна той же ночью увел и спрятал, и деньги ему в дом подбросил. Разозлился он страшно, три дня меня в яме держал и плетью бил. Хотел, чтоб я сказал, где коня укрыл. А потом я убежал и в горах теперь скрываюсь.
- А про засаду откуда знаешь?
- Сестра сказала, она мне еду носит.
- А ей кто сказал?
- Ага один, из сувари, что с пашой пришли, он к ней свататься хочет. Хвастался, что скоро медноголовых разобьют, так он рассчитывает выкуп большой взять за русского узденя.
-Что-то мудрено больно все, один сказал, другой передал, половину не поняв, вторую перепутав, - покачал головой Наврузов, - но что Кондухова ты видел, я пожалуй, поверю. В его характере так поступить, нрав у него крутой, из-за того и бежать ему пришлось. И сын у него был, помню. С детских лет на поясах боролся, крепкий малый.
-Ну вот что, господа, - Кельнер нам тут и говорит, - бог знает, что там замышляется, но три тысячи сабель в тылу я не оставлю. Надо снова в поиск идти и своими глазами убедиться, что за чертовщина там творится.
Тут есаул встрепенулся.
-Дозвольте, Ваше Высокоблагородие! Коли промашка вышла, так мы ее мигом поправим! Полусотней враз сбегаем.
-Утром и сбегаете, чуть свет, Назар Лукич. А ты, - обратился он к Азамату,- коли не наврал, так награду получишь. А если нет там никого, то уж не обессудь, но повешу я тебя на ближайшей чинаре. Алексей Юльевич, - тут он к Витте повернулся, - возьмите его под караул до присмотрите как следует, а то он малый шустрый, от Кондухова, если не врет, сбежал уже.
На том мы и покончили в тот вечер. К ночи подошла пехота корпуса и вся равнина вокруг Тихлиса покрылась всполохами бивуачных огней. Кельнер ездил к командующему и, как видно, имел с ним непростой разговор. Но офицер он был дельный, и к мнению его начальство прислушивалось, так что решено было до возвращения полусотни с места не двигаться. А та еще затемно снялась и незаметно, как одни казаки умеют, растворилась в предрассветной дымке.
-4-
Вернулись они только под вечер. Встречать их высыпало все начальство, которое, к слову сказать, от безделья вынужденного весь день тем только и занималось, что гоняло нас в хвост и в гриву по надобности и без. Следом подтянулись и эскадронные командиры.
- Ну что там? – Кельнер спрашивает, а сам аж подпрыгивает от нетерпения.
- Пусто, Ваше Высокоблагородие, - есаул ему рапортует. Сам в пыли весь с ног до головы, одни глаза сверкают из под папахи.
Витте как заорет:
- Повесить мерзавца!
Тут полковник наш разом интерес ко всему утратил и как-то сник даже.
- Пожалуй, - меланхолично так отвечает, а сам уж и уходить собрался.
Суета тут поднялась страшная. Караул абрека этого несчастного тащит, тот орет что есть силы, только что по земле не волочится, Витте под чинарой прыгает и требует, чтоб веревку поскорее прилаживали. Посмотрел я на все это, да решил что пойду, пожалуй, к себе в эскадрон. Настроение поганое, хоть и нехристь, а все ж человек. Тут как раз к пруду казаки, что в поиск ходили, лошадей повели. А те прямо сами не свои, к воде рвутся так, что едва недоуздки из рук не вырывают.
- Что ж, - говорю им, - сукины дети, животину-то за весь день не напоили? Нешто в Бегли-Ахмете воды нет?
- Нету, - отвечают, - три колодца и все пустые почти, скотины-то много у них, аул большой, богатый.
И тут, Костя, как екнуло у меня внутри что-то. Кинулся я к полковому интенданту нашему, что намедни нам по полпорции мясной на эскадрон выдал и сказал, что больше нигде купить не смог.
-Ты, - спрашиваю, - за скотом куда ездил?
- В Бегли-Ахмет, - говорит, - только нет там ни черта. Местные говорят, что уже на летние пастбища всех перегнали.
Рванул я назад, а там уж черкесу петлю на шею накидывают.
- Стойте, - кричу, - он правду говорит!
Витте на меня чуть не с кулаками накинулся.
- Что Вы себе позволяете, капитан?! По какому праву в распоряжения командира полка вмешиваетесь?!
И Наврузов ему вторит:
- Что ты, с ума сошел? Какая муха тебя укусила?
Да я не слушаю никого, только взглядом есаула этого отыскиваю. А он уж в тенечке отдыхать устроился.
-Назар Лукич, - трясу его, - а ты все обшарил в ауле-то?
- Не извольте сомневаться, - отвечает, - в каждую кошарню заглянул, пусто там. Даже скота нет, всех, паразиты, угнали, чтоб нам не достался.
- А вода куда делась? – спрашиваю.
Тут весь сон с него слетел разом.
-Верно, - говорит, а сам от ужаса аж побелел весь.
Тут уже Наврузов закричал, чтоб черкеса вешать перестали да к нам подвели, а там и Кельнер возвернулся.
- Что за шум тут у вас? – спрашивает, - какого черта этот разбойник еще не болтается?
Витте ему на меня показывает, так он аж побагровел.
- Вы, Эристов, снова отличиться желаете?
Доложил я ему свои соображения как сумел. Лишнего наговаривать не стану, уразумел он все в одну минуту. Есаула подозвал, тот уж и не в себе прямо. Но разносить его не стал, и даже выговор не сделал.
Не Ваша тут вина, - говорит, - а фокус какой-то Кондухов придумал. И просто так мы его не раскусим, по всей видимости. А Вы, Эристов, молодцом, не дали грех на душу взять понапрасну.
- Ваше Высокоблагородие, - тут ему казак отвечает, - дозвольте вернуться! Третий раз за все платит!
- И так же ни с чем воротишься, - Наврузов ему возражает, - срисуют твою полусотню еще в распадке и попрячутся они, как и прежде. Не горячись, Назар Лукич, тут надо тихо сходить, между камушков просочиться и подглядеть все осторожно. Ты проведешь ли? – спрашивает черкеса. Того уж из петли вынули и к Кельнеру подвели. Стоит, глаза едва не на лбу, дышит тяжело, а свой интерес разумеет.
-Если коня вернете, так проведу!
-Скакун твой здесь тебя ждать будет.
Абрек только головой мотнул.
-Без коня не пойду, хоть снова вешайте.
Глянул на него Кельнер и видно сердцем лошадника понял, что за араба своего парень и впрямь жизни готов лишиться.
-Ладно, с конем пойдешь, - говорит, - вон есаул за тобой присмотрит.
- Как прикажете, - Лукич отвечает, - готов хоть в одиночку.
- Не надо в одиночку, возьми пару справных казаков, да от полка офицер с вами пойдет. Господа дивизионные командиры, пожалуй, что выберите кого из охочих. Дело опасное, понуждать никого не желаю.
Тут Витте снова голос подал.
-Да Буренин из моего эскадрона пойдет, он завсегда охотник и мастер до таких дел.
И вдруг, Костя, меня опять как подбросило.
-Дозвольте мне, господин полковник, - говорю, - Буренин, конечно, отчаянная голова, да только брат у него умер недавно и он теперь, как поэт сказал, всевышней волею Зевеса, наследник всех своих родных. А у меня семейство большое, если что, так будет, кому мать старушку утешить внуками.
С Бурениным-то мы приятельствовали, картежник был, не приведи Господи, похлеще меня понтировал. Банчишку-то мы с ним раскидывали частенько.
Поглядел на меня полковник наш своим мутным стеклянным взглядом, но возражать не стал.
-Идите, пожалуй, Эристов, - говорит, - и бог Вам в помощь. Нынче же и отправляйтесь, времени-то у нас совсем нет.
Потом пожевал свою папироску, лоб наморщил и продолжает:
- А чтоб внимание от Вас отвлечь, мы туда наперед одним эскадроном сходим для виду. Как он уйдет, так Вам самое время и будет для поисков. Глядишь, они сами и покажутся. Они же Вас и прикроют, если что.
Тут Наврузов попросился:
- Дозвольте мне с эскадроном Эристова!
- Извольте, майор. Вы человек опытный, Вам и карты в руки.
Вышли мы с есаулом, тот уж пленника за шиворот держит, да тут же двух станичников кликнул, чтоб сторожили.
Ну, - говорит он ему, - гляди. Коли обманываешь ты нас, так я тебе башку враз снесу. Да не вздумай нас в засаду привести, тебя же первого и порешим.
Черкес знай, молчит да не смотрит на него, о своем думает.
Солдатские сборы недолгие, сходил я к себе, кой-чего съестного мне денщик в переметные сумы покидал, да водки баклажку припас. Тут Буренин ко мне заглядывает, уж знал, что я вместо него охотником-то вызвался.
-Ты, - говорю, - зла-то на меня не держи, знаю, что и сам бы ты не прочь, да только в этот раз мне нужнее твоего. Сам знаешь, что с командиром нашим у меня не бог весть что творится, так надо как-то из штрафов выбираться. Так что не славы ради, но для спасения доброго имени.
- И в мыслях не имел, - обнимает тут меня Буренин, - зашел удачи тебе пожелать, да вот это еще возьми, пожалуй. Мне она всегда помогала, так и тебе, стало быть, лишней не будет.
Тут он мне образок на шнурке кожаном подает, а на нем – Троеручица.
-Что ты, - отвечаю, а сам брать не решаюсь, - разве ж можно? Тебе мать, верно, надела.
- Какое там, - улыбается, - в карты я ее выиграл у полячишки одного в Ковно. Давно дело было, уж лет семь прошло. Ох уж он и убивался, сердечный, все рассказывал мне, как она его хранит, да ставить не хотел. Да и мне, знаешь, все как-то не по сердцу было, какой я не насмешник, да на образ святой играть – последнее дело. Порешили мы так, что ценит он ее в двадцать рублей, и оставит в залог, пока денег не принесет. И веришь – в ту же ночь замерз пьяный, полверсты до дома не дошел. Так она у меня и осталась. И ведь правда что-то в ней есть этакое, сколь я в передрягах не бывал, а все ни царапины на мне нет.
-Ну, коли так, так спасибо тебе, - говорю, - жив буду, верну непременно.
На том и расстались.

[Archivarius]

-5-
Условились мы с Наврузовым, как он пойдет и где нас ждать будет, а вскоре уж и тронулись. Ночь холодная выдалась, мы с казаками едва бурками согревались, а Азамат на своем арабе знай в одном драном армяке покачивается да под нос что-то протяжное такое напевает.
- Не гундось, разбойничья твоя рожа, - есаул ему в спину тычет кулаком, - ночь-то какая тихая, каждый шорох слыхать.
- Тут некому слушать, - черкес ему отвечает, - нам еще долго до первых дозорных ехать. Да мы к ним и не станем подходить, обойдем стороной.
Крутил он нас да вертел почитай до самого рассвета, а под конец на такую кручу загнал, что уж и казаки перестали понимать, где мы. Лошадей пришлось в поводу вести, да все над таким обрывом, что засветло и дух бы захватило. А по темноте – ничего, шаг в шаг, так гуськом и поднялись друг за дружкой.
- Все, - проводник наш говорит, - тут ждать будем.
Костер не разводили, перекусили, чем бог послал. Казаки и не подумали Азамату хоть хлеба кус предложить, а мне жалко его стало. Какой он, к черту, разбойник думаю. Наломал дел по глупости да по гордыне своей непомерной, теперь вот мыкается, от своих отбился, у нас едва на виселицу не угодил. Половину цыпленка ему протянул – разом ухватился, шутка ли – вторые сутки голодный. Но ел чинно, пристойно. Пальцы об армяк обтер, поклонился, но ни слова не проронил.
Тут уж и заря занялась, растащило темноту понемногу. Смотрю – внизу узкой ленточкой дорога виднеется, а по ней в аккурат мой эскадрон пылит.
- Смотри, - Азамат меня за рукав тут дернул, а сам пальцем на верхушку скалы напротив нас показывает. А там черкес стоит и руками кому-то машет. Глянул я в ту строну – а на соседней скале уже следующий дозорный также шапкой размахивает. Ну, думаю, этак пока мои скачут, они уж весь аул на ноги поднимут. Во так они и казаков наших провели. Ну куда ж, черти, три тысячи конных то спрячешь, да еще в какие-то полчаса?
Азамат как мысли мои прочитал.
- Пещера там за аулом громадная, пока ваши скачут, все там и попрячутся. А вход в нее казакам ни в жизни не отыскать, это только мы, местные знаем. Но я покажу, раз слово дал.
Часа три мы еще на уступе том сидели, да высунуться боялись, чтоб дозорные не приметили нас. Потом Наврузов с моими обратно проскакал и Азамат нас дальше повел. Забрались мы едва не под самый гребень скальной гряды. Тут он нам говорит:
- С конями дальше никак, тут распадок есть, я там Юнуса держу, и ваших лошадей здесь же оставим.
Так мы и сделали. Казаки своих лошадей стреножили, хотели было и араба спутать, да тот не подпустил никого к себе. Пошептал ему Азамат что-то прямо в ухо, а тот и отошел себе пастись.
Вскоре он нас к норе какой-то приводит и говорит:
- Теперь только ползком под скалой и выйдем на той стороне, у самого аула. Смотрю я на эту дыру и понимаю, что вряд ли в нее протиснусь. Азамат-то даром что жилистый, а худощавый весь, не чета кряжистым казакам. Те и так, и этак, а только лезть бояться.
-Ну его, - говорят, - в этой расщелине встрянешь, так там и останешься подыхать.
Есаул аж за шашку схватился.
- Ты что, сукин сын, за кого нас держишь?! А ну веди нормальной дорогой!
- Нету, - Азамат говорит, - другой дороги. Другие дороги дозорные караулят, незаметно только здесь пройти можно.
-Ладно, - вмешался я тут, - не горячись Назар Лукич, попробую я протиснуться, а ты с казаками здесь меня подожди. Коли не обернусь до вечера, так возвращайся и доложи, что дело тут нечистое.
Поползли. Пришлось мне не только амуницию, но и мундир снять, чтоб не зацепиться. В узел скатал я все да к ноге привязал, так волоком и тащил. Черкес ящерицей в расщелину нырнул, только камешки кое-где осыпались, а он уж и на той стороне. Ну, я-то понятное дело, изрядно ободрался, пока полз, но тоже на свет божий вскоре выкарабкался. Азамат уж ждет меня. Осмотрелся я – котловина внизу под мной громадная, а на противоположном склоне аул виднеется. Но далековато, в подробностях не разглядишь.
-Смотри, - говорит тут Азамат, - вон над обрывом впереди сакля заброшенная. Место дурное, там старик один нехороший жил, местные говорят, что с самим шайтаном он водился, и не ходят туда. А я не боюсь, мы с сестрой там еще детьми прятались. Она сейчас мне туда еду носит. Спрячемся там, ты в трубу весь аул из окна рассмотришь. А как стемнеет, к пещере тебя отведу.
Сказано – сделано. Сакля и правда дурная какая-то оказалась, пахло в ней то ли плесенью, то ли еще чем похуже. Но из окна и правда весь аул как на ладони оказался. Приник я к окуляру да так и замер. В ауле людей, что в базарный день, не протолкнуться. И местных полно, и белые шапки барашковые курдские мелькают, а местами так и сувари видны в своих синих мундирах с красными фесками.
-Молодец, - говорю, - Азамат, не наврал, мне теперь и к пещере идти не нужно. Можно назад выбираться.
Тут вдруг зашуршало что-то снаружи. Черкес к земле приник, а мне знак дает, чтобы я спрятался. Встал я за дверь, рукоять шашки нащупал и жду. И тут девушка в саклю входит. Маленькая, в шелковой рубахе до пят и шароварах, а волосы под шалью спрятаны. Азамата увидала, обрадовалась. Тут он ей меня показал, так она смутилась поначалу, рукавом широким лицо прикрыла, но потом ничего, отошла и даже улыбаться стала. По-нашему она хуже брата говорила, но понимала все, слово в слово.
-Вот, - Азамат говорит, - единственное родное существо у меня осталось – Сафия. Отец-то как узнал, что у меня с Кондуховым вышло, велел и на двор не казаться. Даром, что один я сын у него. Пока паша тебя не простит, и возвращаться не смей, сказал. А я скорее сдохну, чем Юнуса верну и побои забуду.
Сафия в узелке снеди какой-то принесла, закусили мы, чем бог послал, но она с нами трапезничать не стала. В сторонке сидела, все слушала больше. Потом собрала посуду обратно в узелок, брату прощебетала что-то и за дверь пошла. Сунулся и я было за ней из сакли, да только едва вышел как такой удар на меня сзади обрушился, что память меня мигом и оставила.
-6-
Очнулся я в хлеву каком-то, на соломе. Дернулся было встать, да не тут-то было, с ног до головы веревкой опутан, и руки за спиной скручены. Снаружи видно услышали мою возню, сначала заглянул караульный, а потом и высокий гость ко мне пожаловал. Тут же ему ковер под ноги расстелили и скамеечку поставили. Сразу я понял, что это сам Муса-паша и есть, хоть и не видел его никогда раньше. Черкеска на нем богатая, и газыри и оружие все серебром обложенное, а над второй пуговицей ленточка георгиевская нашита, как и положено, при мундире вседневном кавалеру носить. Присел он, взглянул на меня внимательно и говорит:
- Надеюсь, капитан, мои люди не сильно Вас помяли. Хоть мы сейчас и враги, но зла я Вам нисколько не желаю и выкуп пленившему Вас воину уже уплатил. Так что будьте моим гостем, а когда все закончится, я Вас обменяю на кого-нибудь из своих офицеров.
- Ваше Превосходительство, - отвечаю, - за заботу премного благодарен, но не прикажете ли развязать меня?
-Если слово не бежать дадите, так и вовсе освобожу.
Тут я молчу, а сам все положение свое обдумываю. А паша продолжает:
- Да не мучайтесь, бежать Вам незачем. Этой ночью я и сам отсюда уйду, пусть меня полковник ваш теперь в другом месте ищет. Жаль, конечно, что мальчишка этот глупый не дал мне тылы ваши пощупать, ну да на все воля Всевышнего. Пехота корпуса третьи сутки в Тихлисе стоит, и одно это уже дорогого стоит. Так что отдыхайте, капитан, нам ночью длинная дорога предстоит. А пока можете взглянуть, коли желание есть, как я с предателем расправлюсь.
Тут я вздрогнул.
-Пощадите его, - говорю, - он же из-за коня этого совсем разума лишился.
- Да с ним уже кончено все давно, - отвечает, - сам с обрыва кинулся, когда брать стали. Жаль, что так вышло, я бы из него клещами вытянул, куда он Юнуса спрятал. Так что я про девчонку говорю, что помогала вам.
- Ваше Превосходительство, помилуйте, да она всего-то поесть ему приносила, а обо мне и понятия не имела, пока не встретила. Нешто за это жизни лишать можно?
- Жизни лишать не стану, а палок сто дам, чтоб впредь неповадно было. Коли выживет, так ее счастье.
Тут он ушел, да меня развязать приказал. Впрочем, колодку на ногу мне надели и цепью к решетке приковали все же. Оно и понятно, слова-то я ему так и не дал.
Тут под окном народ стал собираться, вскоре и Сафию приволокли. Сзади нее старик бежит какой-то, да руками все машет. Отец, думаю. Бросился он Кондухову в ноги, а тот не слушает его. Притащили нукеры лавку какую-то, посреди площади поставили и давай девку на нее заваливать. Один рубаху с нее рвет, второй уж и шаровары почти стянул. Старик уж кричит, да только не слушает его никто, чуть не сапогами топчут. Растянули девчонку, один за голову держит, другой на ноги сел. Та орет, жалобно так, почти плачет. А как начали ее бить, так и вовсе зашлась.
Тут как озарение на меня снизошло.
- Стойте, - кричу, - оставьте ее, коли хотите знать, где конь спрятан!
Ринулся ко мне Кондухов, что духу было. За рубаху ухватил, чуть не душит.
- Если соврал, - говорит, - живьем шкуру сдеру. Этот конь – подарок самого визиря, он мне дороже жизни. Я, глупец, на кон его поставил, и думал, что самого Аллаха за бороду держу. Но он наказал меня за гордыню. Урок я выучил, коли коня вернешь – отпущу, за доброе дело злом платить не стану.
Отпустили Сафию, она тут же с отцом исчезла куда-то. А мне колодку с ноги сняли да на шею перевесили, руки обратно скрутили и вон на цепи повели. Там уж Кондухов меня ждет и с ним трое курдов.
-Вот, - говорит, - они с тобой пойдут. А коли обманул, так они тебя там же и кончат.
-Ладно, - отвечаю, - только к сакле, где схватили меня, ведите. Я путь только оттуда знаю.
Пошли, день уж к вечеру стал клониться. Вывели они меня из аула и стали мы наверх потихоньку между скал подниматься. Иду я и думаю, чтобы мне такое сделать. Казаки-то мои лаз сторожат с той стороны, так думаю, если шумну, может и встретят меня с гостями непрошенными на той стороне как надо. Вдруг слышу – нагоняет нас кто-то. Гляжу – мулла за нами бежит, да руками все размахивает. Курды мои к нему подошли, поговорили они о чем-то, и вдруг старик откуда не возьмись кинжал вырвал да в одну минуту всех троих и порешил. Я и слова молвить не успел, а уж три тела бездыханных у моих ног лежали. Вспомнил я тут, что раньше мулла этот большим разбойником был, да подумал, что Азамат нисколько на сей счет не соврал.
А старик колодку с меня уже срезает и говорит:
- Ты, урус, мне дочь спас, так я тебе добром отплатить хочу. А Кондухов, собака, меня попомнит еще за то, что сначала сына опозорил, а теперь и дочь. Я-то дурак старый все мириться его к паше посылал, за гордыню его ругал. Но теперь вижу, что у паши этого сам шайтан в сердце живет, коли за любовь к брату он может приказать женщину палками насмерть забить. Пойдем, спрячу тебя, а ночью, как Кондухов уйдет, выведу тебя к своим. Долго-то он здесь искать тебя не будет, ему уходить нужно.
Повел он меня назад в аул, да так ловко, что никто нам навстречу и не попался.
- У меня на дворе искать тебя не будут, а если что, так есть где укрыться.
Вошел я в саклю к нему, а там, глазам не верю, Азамат сидит, живой и здоровый. Я аж обомлел было, а он знай зубы в улыбке скалит.
- Не возьмешь меня так запросто, - говорит, - я здесь каждый куст знаю, и с какой кручи можно безопасно вниз съехать тоже. Поискали они меня да решили, что я вниз сорвался. А я нет, целехонек.
Обнял я его, и говорю:
- Дружок ты мой верный, послужи мне еще службу, выведи отсюда сейчас же. Ведь Кондухов уйдет ночью и ищи его, что ветра в поле. А пока ищем, времени-то сколь угробим. Надо бы предупредить полковника, чтоб перехватил его на выходе из ущелья и тем дело разом и окончил.
Тот головой мотает.
- Никак, - говорит, - сейчас нельзя. Ищут тебя, небось, повсюду уже, а путь неблизкий. Разве что один я могу попробовать, и то опасно.
- Да кто же тебе поверит, коли без меня явишься? Глазом не моргнешь, вздернут тебя и вся недолга.
Тут я про образок Троеручицы, что Буренин мне дал, вспомнил.
-Вот, - сую ему иконку в руки, - как доберешься, требуй, чтоб штабс-капитана Буренина позвали, а при нем покажешь образок и объяснишь при всех, что он его у поляка в карты выиграл. Эту историю только мы с ним вдвоем и знаем, так она знаком будет, что послал я тебя по своей воле и словам твоим доверять можно.
Покачал он головой, подумал о чем, но образок спрятал да Сафию позвал. Та как меня увидела, зарделась вся. Стыдно, видать, что я как ее наказывали видал. Пошептались они о чем-то, да стал Азамат собираться.
-Ты, говорит, хороший человек, я жизнью тебе обязан. Так если что со мной, обещай, что сестру не оставишь. Отец старый, он ей плохая защита будет.
Обещался я ему, на том и расстались, ушел он. Вскоре старик сам поесть мне принес, да только я закусывать начал, как на дворе шум какой-то поднялся и крики. Потом старик вбежал и стал меня под какие-то кошмы заталкивать. Едва я успел укрыться, а уж в сакле полно народу, все кричат, ругаются по своему, ни слова не разобрать. Потом ушли вроде и остался я в своем душном убежище один. Сидел-сидел, уж и мочи нет никакой. Тут старик вернулся, да весь заплаканный, слова вымолвить не может, только за рукав меня на двор тянет. Выглянул я и прямо сердце сжалось – вокруг двора у него плетень, а там на колу голова бедного моего Азамата торчит.
Что ж, думаю, надо как-то самому пробовать. До старика еле докричался, тот в слезах весь и молитву какую-то постоянно бормочет.
- Не дался он им живой, - говорит, - у мертвого голову отрубили.
-Отец, - трясу его, - теперь на тебя вся надежда. Выведешь меня сейчас, до темноты, так может, и успеем еще разбойников этих перехватить, за сына твоего посчитаемся.
Ушел он в дом, вынес одежонку какую-то да шашку старую, облачил меня и повел. Лицо-то я башлыком закрыл, вроде и не видать по мне ничего. Да столько пришлого народу в ауле, что пока мы до линии караулов не добрались, я и не волновался особенно. А там уж не знаю, что им мулла говорил, да только вышли мы без особых помех к той сакле нехорошей, где утром меня схватили. Простился я со стариком, а сам к расщелине и помчался, что духу было. Одежду верхнюю поскидывал, только шашку оставил, с нею и прополз кое-как. Выбрался на той стороне – нет моих казаков, ушли уже. Ну все думаю, пешком мне никак не поспеть даже до бивуака Наврузова добраться, а уж до Тихлиса и мечтать нечего. И тут смотрю – белеет впереди что-то. Глядь – а это Юнус пасется, как Азамат его оставил, так и ходит не рассёдланный. Вот ведь повезло, думаю, не дался он казакам, так может мне подойти удастся? Стал я тихонько подкрадываться, а он все глазом на меня косит да бочком отходит. Я шаг и он шаг, так по кругу и ходим. Вспомнил я, что Азамат в ухо ему шептал что-то, а что – поди догадайся. Что мне делать было? Сел я на землю и стал тихонечко имя его нашептывать, мягко так, нараспев, как хозяин его прежний делал. И ведь угадал, подошел конь и под уздцы взять себя позволил. Бог знает, кто его так приучил, да только видно ангел у меня за плечом стоял в этот момент да советы добрые на ухо шептал. Взял я его и в поводу вниз повел, а там уж вскоре и верхом сел.
-7-
Вылетели мы из лощины на плато скалистое и понеслись, что было сил. Конь-то умница, без всякого понукания уши прижал да в беге распластался так, как будто сам черт за ним гонится, только успевай держаться. Солнышко уже почти совсем село, только краешек из-за дальних вершин и виднеется, а сумерки прямо на глазах наползают. Ну, думаю, мне бы только распадок проскочить, а там уж и до секретов наших рукой подать. Тут слышу – скачут за мной, да много. В потемках обернулся – не видать еще, но судя по топоту и крикам, саженей за двести от меня, не больше. Наддал я ходу, да только конек-то подо мной и без того из последних сил выбивается, а у тех лошади не в пример свежее. Ну, думаю, если что, так живым не дамся, лишь бы шашку из рук не выбили, а там уж я не осрамлюсь. А распадок-то вот-вот уже и рядом совсем, еще минутка и нырну я туда, да поминай, как звали. И тут вдруг из овражка этого конники стали выныривать один за другим. Все, думаю, не сподобил Господь, перехватили они меня в самом узком месте, а может и просто секрет свой здесь выставили, а я и наскочил. Жеребец мой бег сбросил, голову поднял да захрапел, а мне и направить его некуда: кругом плато скалы чуть не отвесные, позади погоня, а впереди уж нас поджидают. Остановился я, шашку вырвал, да смотрю, кто до меня первый доберется. Те, что впереди, вроде бы на месте стоят, а задние-то уж подъезжают. Совсем я, было, уже с жизнью простился, всех кого знал, добрым словом помянул, да на Господа нашего положился. И тут вдруг над полем разнесся звук, слаще которого для меня в ту минуту и быть не могло – в воздухе вечернем чистым серебром разлился сигнал кавалерийской атаки. Эхо еще не замерло, а я уж по голосу трубу своего эскадрона узнал. И тут же впереди ухнуло слитным ударом сотен копыт и вся эта масса всадников, от распадка набирая разгон, мне навстречу ринулась. Еле я с линии атаки отскочить успел, а то в темноте под свои шашки и попал бы. Левофланговый было замахнулся на меня, да только я его по фамилии окликнул. Лица-то не разобрать, но нечто ж я не помню, кто у меня слева во фронте ездит. По голосу он меня признал, но молодцом, место в строю не бросил, только крикнул радостно что-то и уж дальше пронесся. Перевел я дух кое-как, шашку в ножны бросил, да за фронтом и порысил. А те уже и возвращаются. Погоню-то мою они вмиг обратили вспять, десятка два изрубили, да преследовать по темноте не решились. Подлетел ко мне Наврузов, что вместо меня эскадрон принял, взводные командиры подъехали, все радуются, обнимаются, по плечу меня хлопают. Вершинин рубаху мою изодранную увидел, так сразу бурку с себя потащил. А я-то и холода не чувствую, мысли об одном только: Кондухов-то следом идет и хлопнет он наш эскадрон со своими тремя тысячами как назойливую муху.
- Керим-бек, - говорю, - уходить надо сейчас же, здесь скоро весь отряд Мусы-паши будет. Я от него едва на полчаса оторвался.
-Да что с тобой? – удивленно он мне так отвечает, - когда это мы от врага бегали?
- Да куда нам с одним эскадроном на три тысячи сабель-то?!
- Бог с тобою, отчего же с одним? Здесь весь наш полк в распадке стоит, и еще три сотни гребенцев с нами. Все в порядке, гонец твой доехал. Ждем дорогого гостя.
Тут у меня разум помутился.
-Как же, - говорю, - доехал, если я сам его голову на колу видал?
-Ну не знаю, - развел руками Наврузов, - час назад жив был твой джигит. В обозе отсыпался, и голова при нем была.
Так я ничего и не понял, да только разбираться было некогда, из передовой цепи драгун прискакал.
- Идут, Вашбродь, ломят всей массой, даже дозор не выслали.
- Ну так и нашим пора бы, - озабоченно привстав в стременах, оглянулся майор, - да вот они как раз и выходят.
Глянул я, куда он показал, да толком не разобрал ничего в темноте. Потом только, присмотревшись, увидел как плотные тени заскользили по полю от овражка и догадался, что это наши эскадроны на места по диспозиции встают. Выучка-то кавказская знать себя дала – ни одного копыта о камень не стукнуло, ни одно удило не брякнуло. Шелест легкий над полем прошел, а уж тысяча всадников по нему растеклась и к атаке выстроилась.
- Ну, бывай, Сандро, - обнял меня на прощание Наврузов, - тебе хоть и досталось, но в седле вроде крепок и до драки охоч. Так что принимай своих обратно, а я к Витте поеду, ему зачинать в этот раз. Заодно полковника обрадую, что ты у нас нашелся.
Ну, уж меня уговаривать было не нужно, руки-то чесались так, что не приведи Господи. Только я взводы успел расставить, как противник наш пожаловать изволил. Сначала в промежутки между эскадронами проскочили казаки из передового дозора, их хорунжий только и успел мне шепнуть, что черкесы за ним в пяти минутах. Потом впереди также почти бесшумно заколебалась темнота и стала надвигаться на нас плотной серой массой.
«Что ж стоим-то, - думаю, - их ведь против нас втрое будет, без хода сомнут же». И вот есть же бог на небе, не успел я это сказать себе, как вдруг из-за горки соседней месяц краешком выглянул. Света лучик еле забрезжил, но в темноте той кромешной он мне ярче сотни свечей показался. В отблеске этом мы и увидали друг друга, едва сто саженей нас разделяло. Черкесы тут же загомонили, вздыбили коней, вся их толпа заволновалась, с лязгом клинками ощетинилась и ощерилась на нас. Ну да уж поздно было, задние-то, кто не понял еще, что там впереди происходит, так и напирали на своих, не давая им опомниться да сомкнуться. Гвалт поднялся такой, что конское ржание перекрыл. Тут уж дожидаться было нечего. Скомандовал я «шашки вон», а там и штаб-трубач наш во всю мощь дунул. Первым, как и положено было, с места Витте пошел, а следом и мы, шпоры дав, разгон взяли.
Ух, доложу я тебе, и рубка была! Первых-то мы опрокинули сразу, а дальше такая толкотня началась, что порой и замахнуться не получалось. Черкесам в такой давке биться совсем непривычно, а мы фронтом, колено к колену, знай ломим что есть силы, все больше в их массе увязая. Налево руби, направо коли – ни разу не промахнешься, да еще лошадью наземь кого сшибешь, а там уж и не поднимется, не мы, так свои же затопчут. Но молодцы они, сколько сил было, стояли крепко, ну уж когда с флангов их обжали, тут дрогнули. Оно и вовремя, лошади наши хоть и в теле, а ход-то терять стали, чуть не остановились мы уже. И тут как лопнула их толпа перед нами, брызнула во все стороны и в бегство пустилась. Казаки за ними ринулись лавой, оно бы и нам душу отвести, да Кельнер наш состорожничал, тут же аппель приказал играть и поехали мы обратно под свои значки собираться. Разгром был полный, и получасу не прошло, а уж все поле наше было, потом больше трехсот тел мертвых мы на нем насчитали. Наши же потери были невелики, из всего полка двенадцать нижних чинов и один обер-офицер, прапорщик барон Форжет, убитыми да полтора десятка раненных. Форжета жалко было очень, его в горячке боя свой же конь прямо под черкесские шашки занес, солдаты отбить не успели.
До утра мы так на поле и простояли, не расседлывая, а уж утром потянулись в Бегли-Ахмет. Аул, почитай, пустой был, лишь старики, кто не сподобился уйти ночью в горы, встречали нас, стоя у своих порогов без шапок. Но покорность эта была лишь видимостью. Из-под опущенных век и наморщенных лбов, то и дело сверкал взгляд столь дикий и злобный, что и спине порой холодно становилось. Женщины и дети из домов не казались, потом там же мы нашли два десятка раненных, а кое-где – и покойников, прибранных уже к погребению.
Едва въехав, помчался я опрометью к дому муллы, да где там! Все брошено, перевернуто вверх дном, раскидано и растоптано. Видно, в большой спешке собирались. На плетне все также висела голова несчастного моего Азамата, запыленная и окровавленная. Приказал я солдатам похоронить ее, а сам стал по двору метаться да Сафию звать. Пустое, только старуха какая-то из сакли убогой вылезла, да стала мне что-то говорить и рукой в сторону гор махать. Ну, думаю, увез, бес, девчонку, теперь ищи ветра в поле. Тут смотрю, Наврузов едет, а позади седла, у него кто-то охлюпкой болтается.
-Ну, - говорит, - принимай своего джигита. Только повежливее с ним теперь, георгиевский кавалер, как никак. Вчера дума солдатская приговорила, так будет ему Егорий в первую раздачу.
Не успел я рот раскрыть, как он чуть не на руки мне абрека какого-то сбросил и ускакал. Я уж было крикнуть хотел вслед, что не мой это джигит вовсе, да только глянул на него и обомлел: из под шапки мохнатой барашковой своими глазищами черными бездонными Сафия на меня смотрит! Все тут до меня дошло в одну минуту. Схватил я ее за плечи, да как затрясу из всех сил, а слова то ни единого и не могу вымолвить, ком в горле стоит. Ну да она и без слов все поняла, прижалась ко мне всем телом, а у самой уж и слезы по щекам в три ручья бегут. Потом, когда опамятовались мы оба, рассказала она и как бежала вместе с Азаматом, как тот погоню за собой увел и образок ей отдал, как пробиралась она к нашим всю ночь. Троеручица, что Буренин мне подарил, только и помогла, иначе бы Кельнер ей ни в жизни не поверил.
-Ну, - спрашиваю, - а жить-то теперь как будешь? Нельзя тебе здесь оставаться, замучают.
-Коли с собой не возьмешь, - говорит, - так мне все едино, пусть хоть живой в землю закапывают.
А я уж и сам отпускать от себя ее не хочу. Даром, что магометанка, так ведь душа-то наша, русская ей от матери досталась. А остальное и поправить можно. При себе-то мне было ее никак не оставить, но на мое счастье вскоре обоз в Александрополь снаряжать собрались, так я ее и отослал с ним. А там уж и матушке на Москву отписал, что посылаю к ней друга сердечного, которому жизнью обязан, и подле нее хочу счастье свое семейное обрести. Матушка-то у меня золото, и приняла и приласкала ее как родную. А уж когда я приехал в отпуск, так вместо Сафии меня Софья Андреевна встречала. Андреем-то братца матушкиного звали, его и позвали быть от купели восприемником. Обвенчались мы вскорости, а крест, что солдаты ей присудили, я на свадебное платье ей сам и приколол. Товарищество-то наше когда узнало, кого в кавалеры произвело, долго опомниться не могло, но решения своего не отменило. Так вот оно и вышло, что женат я, Костя, на самом что ни на есть георгиевском кавалере.
-8-
За окном смеркалось. Где-то вдалеке басовито разнесся пароходный гудок.
- Ну, Костя, пойду я, пожалуй, - с сожалением сказал Эристов, утирая губы салфеткой, - а то пароход уйдет, потом час вокруг озера на извозчике тащиться будешь.
-Да и мне пора, -поднимаясь из-за стола, ответил ему Верховцев, - через десять минут последний поезд.
Они вышли вместе на перрон, выкурили напоследок по папиросе, и, обнявшись на прощание, расстались. Генерал, все также враскачку, решительно зашагал в сторону площади, где его ждала пролетка, а Константин Аркадьевич, сев в поезд, еще долго думал о том, как неожиданно порой случай доставляет человеку его семейное счастье и как мало ценит это счастье тот, кому оно досталось без труда.

[Archivarius]