Сезон . Авторы А-Викинг и Бунт

[Serge de K]

Предисловие .Этот рассказ, написанный двумя замечательными авторами Ташкой (А-Викинг) и Бунтом, появился на белый свет в самом начале 2007 года на питерском "руспейне" . Это был замечательный форум, вот только жаль, что прожил он недолго. Но, как принято говорить, "рукописи не горят". 


Авторы : А-Викинг и Бунт

    Сезон         



      Густой и «мокрый» дымок над костром вдруг весело завилял, подсветился
      снизу желтыми языками и утонул в веселом треске резко вспыхнувших веточек.
      Лев Василич удовлетворенно поворошил суковатой палкой огонь, подкинул
      чурбачок для «поддержания жара» и навалил сверху еще охапку веток – с утра
      возился, обрезая заросшие донельзя смородиновые кусты.
      - Василич, пожарник ты хренов, зову-зову, ни фига не слышит... - Хрипло и
      как-то «мутно» заговорила появившаяся из-за угла дома Тоня. Из-под
      засаленного ватника свисало к земле что-то вроде подола вечернего платья –
      подарок одной из дачных модниц в обмен на десяток «кологически чистых»
      яиц.
      - Привет, Антонина – пожалуй, он единственный называл полным именем эту
      худую бабу неопределенного возраста, которая числилась на дачах то ли
      сторожем, то ли гражданской сожительницей сторожа, приторговывая яйцами,
      помидорами, навозом и обещаниями к осени забить очередного порося. –
      Подлечиться пришла?
      - У меня своя есть! - гордо приосанилась Антонина по такому редкому случаю
      «наличия». - Я и сама кого хошь похмелю. Тут такое дело... мне в город
      позарез надо.
      Лев Василич покосился на своего видавшего виды «Москвича», обдумывая, как
      бы повежливее послать Антонину подальше – вырвался всего на два дня, дел
      на даче невпроворот и терять целый час к электричке и обратно было вовсе
      не с руки.
      Несмотря на вечный хмель, Антонина все углядела правильно и махнула рукой:
      – Не-а! Меня довезут. Тут другое дело... - Оглянулась раза два, словно
      собираясь открыть страшную тайну по местному наркотрафику, и с досадой
      сказала: – Сегодня Дашка моя приедет.
      Лев Василич понимающе кивнул. От Даши к Антонине бежал редкий, но весомый
      денежный ручеек, иной раз даже в натурально-продуктовом (жидкостном)
      варианте – и досаду Антонины, что она не сможет встретить Дашу, понять
      было очень даже просто.
      - А я-то что сделаю? Придержу ее, пока ты из города вернешься?
      - Не-а... - вздохнула. - Я надолго, дня на три. А ты ведь можешь, ну... того...
      вместо меня?
      Лев Василич сначала кивнул, потом присвистнул. – Ну ты даешь! Там ваши
      дела, а я тут каким боком? – ответил, словно выпрашивая весомые аргументы
      в свою пользу... Потому что «их дела» он сначала только «слышал», а потом
      довелось и увидеть. Снежным комом нарастающее желание еще и поучаствовать...
      не давало возможности забыть, и любое появление в покосившейся сторожке
      уже знакомой Дашиной фигуры волновало сердце. Как любил ворчать Василич,
      «мое старое и больное сердце».

                                                                                 
                            * * *
      Уже год назад старое и больное сердце громко постукивало в такт непонятным
      размеренным шлепкам, отчетливо доносившихся со стороны соседского домика,
      где и обитала Антонина. Луна висела узким серпиком, (уличного освещения в
      их дачном товариществе отродясь не бывало), но даже в полумраке смутные
      очертания чего-то стройно-белого лишь подталкивали к явной догадке: прямо
      возле крыльца Антонина сильно и старательно кого-то стегала. Судя по
      звукам – ремнем. Из других звуков доносилось только резкое придыхание
      самой Антонины и ее отрывистые, короткие приговорки: - Вот! Вот тебе!
      Вот!!
      Потом хлопнула дверь, на мгновение обрисовав мелькнувшую тень с длинными
      волосами, и бедное больное сердце Льва Василича пол-ночи лихорадочно
      стучало от воспоминаний и непонятной обиды.
      Обида обрисовалась сильней и понятней позже, когда недели через две
      история повторилась, лишь с небольшим изменением сценария – намахавшись
      ремнем, Антонина прошла к бочке с водой, зачерпнула ведро и с шумом ухнула
      сверху на то стройное и белое, что неподвижно и покорно дожидалось,
      вытянувшись на черной траве у черного ночного крыльца. И в дверях
      мелькнуло уже без взмаха волос – понятное дело, мокрые...
     « Отчего обидно? – спрашивал сам себя Лев Василич и себе же отвечал: почему
      ЭТО досталось Антонине? Сам себе и отвечал – а кто же к тебе, пню старому,
      пойдет, кому ты нужен? А тут женщина и женщина, дело попроще и не так,
      чтобы... Чего «чтобы»? Запутался, махнул рукой сам на себя, и потом делал
      вид, что верит путаным объяснениям Антонины. По ее словам выходило, что
      девушку сначала зовут Наташа, потом она стала Дашей, превратившись из
      племянницы в «дочку бывшего мужа, ну который моряк, гад, бросил, все
      мужики сволочи-наливай еще...». Наташа-Даша сначала была школьницей «под
      выпуск» (угу, в июле-то...), потом внезапно оказалась на третьем курсе
      института и завалила сессию, потому надо «ума вправить...» (ну да, сессии у
      них всегда в августе...). Потом наверное не сдала сессию, работая кассиршей
      в супермаге, где все к девке пристают, сволочи, грешки оно такое дело,
      надо в строгости племянницу держать...
      Антонина искренне верила в каждый свой рассказ, сопровождаемый рюмочной
      приговоркой «краев не видишь?» и даже забывала со временем заговорщицки
      пришептывать – «ты того, языком не болтай, а то наплетут невесть чего».
      Чего там было «плести», было непонятно - из всех приездов Даши «держание в
      строгости» на дворе было раза два-три, все остальное явно происходило
      внутри сторожки. До появлений Даши дела не было никому – да и Лев Василич
      оказался невольным свидетелем (точнее – слушателем) лишь потому, что
      единственный из дачного окружения так плотно соседствовал с домиком
      сторожа и огородом при нем.

                                                                                 
                                * * *
      Антонина даже руками всплеснула: - Ну как при чем? Ты ж мою девочку
      знаешь, она тебя знает... Человек ты рассудительный, она тебя уважает, да и
      как без мужской руки, надо значит надо, стесняться тут нечего, а то чего
      она привезет, у себя пока поставь, я потом заберу.
      - Ну... не знаю – еще раз пожал он плечами, действительно не понимая, как
      Антонина умудрится повернуть ситуацию к обоюдному (хм...тройному...)
      удовлетворению.
      - Так я как раз на той же электричке поеду, увижу ее на станции, все
      обскажу, она сама тебе все скажет, и уговаривать тебе ее не надо.
      - Да я и не собираюсь никого уговаривать – растерянно соврал Лев Василич.
      Антонине до его переживаний и надежд дела никакого не было – она ушла, как
      только убедилась в главном: то, что принесет Даша, будет сохранено для нее
      в полной целости.
      Льву Василичу было глубоко без разницы, что и сколько принесет на сей раз
      в объемистой сумке Даша, она же Наташа, она же племянница, она же
      студентка или кассир. Ему хотелось просто еще раз увидеть эту девушку,
      услышать негромкий грудной голос, и снова, как в тот раз, поежиться под ее
      оценивающим, внимательным взглядом. ТОТ раз – это когда они нос к носу
      столкнулись на опушке соседней рощи – он с корзиной толстеньких
      подберезовиков, она – с толстеньким пучком ровных ивовых лоз.
      Слегка покраснела, узнав, но глаз не отвела, лишь чуть посторонилась,
      словно пропуская на тропинку. Он кашлянул, кивнул на пучок: – Не много?
      Она покраснела сильней, но все-таки серьезно ответила: – Да, сегодня
      много.
      - Классика все-таки березовыми...
      Чуть пожала плечами: - Мне сказали ивовыми.
      - Ну, удачи тебе. И терпения.
      - Спасибо. И вдогонку он услышал: – А вы ... хороший! Обернулся, чтоб
      переспросить, почему это вдруг стал «хороший, но она торопливо удалялась,
      аккуратно держа в руках «не березовые, а ивовые, которыми сказали»...
      «Старое и больное сердце» стучало в тот вечер сильно и старательно – но на
      улице так никто и не показался. А надеяться, что он через стены услышит
      звуки ивовых прутьев, было нелепо. Лев Василич это прекрасно понимал, но
      все же... все же...

                                                                                 
                                *..*..*

      ... Лезть под нижние ветки смородины было трудно, Лев Василич сдержанно
      матерился, упрямо пытаясь довести начатое до конца. И вздрогнул, когда
      негромкий грудной голос послышался откуда-то сзади и сверху:
      - Давайте я обрежу... я умею!
      Неловко, из-под куста, обернулся.
      Даша.
      Прикусив нижнюю губу и чуть склонив голову, серьезно смотрит на него.
      Толстенная сумка – чуть дальше, на меже между грядками. Короткий плащик,
      открытые выше колен ровные аккуратные ножки в телесного цвета чулках,
      аккуратные полусапожки. Скромная, совсем обычная, невысокая пай-девочка,
      которая действительно может быть и студенткой, и школьницей, и кассиршей
      и... да хоть водопроводчицей!
      Выбрался из смородины, так же серьезно ответил:
      - Спасибо. Ты гибкая, у тебя и вправду лучше... но – пока давай в дом.
      Переодеться же надо. Или ты в чулочках таких по веткам полезешь?
      Даша сдержанно улыбнулась: - Конечно, переоденусь. Спасибо.
      В доме замялся, перебирая в уме и на вешалке то, что можно предложить для
      переодевания, она поняла правильно и снова мелькнула чуть виноватой
      улыбкой:
      - У меня костюм с собой, толстый, спортивный.
      - Конечно. Иди в комнату – распахнул дверь туда, где млела теплом
      небольшая, но добротная печка. – Кстати, пакеты или что там для Антонины,
      поставь вон туда, под лестницу. Не трону.
      Улыбнулась чуть шире:
      - Конечно, не тронете. Вы на алконавта никак не похожи.
      - Хм... А Антонина похожа?
      - Она и есть. – легкое пожатие плечами, как тогда, на опушке. – Чего самим
      себе врать...
      - Ладно, о третьих не будем, – изобразил нечто вроде полупоклона и, когда
      она вжикнула молнией на сумке, прикрыл дверь, предоставляя ей возможность
      переодеться.
      Даша так решительно взялась за дело, что ему оставалось только оттаскивать
      к костру ветки. А разговоры не клеились из-за какой-то растерянности и
      буквально висящей в воздухе недосказанности. Он не мог отвести взгляд от
      ее аккуратной гибкой фигурки, туго обтянутой теплым лыжным костюмом – и
      мужским своим нутром чувствовал, что девушка вовсе не играет телом, а
      действительно движется так, как ей привычно и как она умеет. И это еще
      больше сплетало в голове и воздухе вопросы: зачем ЭТО ей? В россказни
      Антонины он не верил ни секунды, а расспрашивать Дашу...Не то чтобы не
      хотел, а тем же нутром чуял: не надо.

                                                                                 
                         ***
      Так кошки, издали учуяв что-то новое или друг друга, настороженно
      принюхиваются-присматриваются, решая – перейти к активному шипению или
      временно отвернуться, делая вид, что ничего не происходит...
      Недосказанность лопнула у костра, куда он пытался свалить очередную охапку
      веток:
      - Ой, эти не надо!
      - Почему?
      Она опустила голову и чуть в сторонку ответила:
      - Это ровные и длинные... они для меня.
      - Ох, не сообразил. Извини. – И тут же кинул пробный камень: Антонина
      что-то про ремень говорила.
      Даша вскинула удивленный взгляд:
      - Ремнем? Если хотите, можно будет и ремнем...
      - Стоп, девочка. Давай так: я ничего пока не хочу. Ты сама мне скажешь,
      что, чего когда и как. Тогда и будем хотеть. Ладно?
      - Что. Чего. Когда. И как. – Она медленно повторила за ним, перебирая в
      руках тугие смородиновые прутья. – Спасибо.
      - О боже, сейчас–то за что спасибо?
      - А потому что среди вопросов не было «зачем и почему».
      Он не нашелся что сказать, да она и не ждала ответа, поправила
      выбивающиеся из-под шапочки волосы, и деланно засмеялась:
      - Давайте работать! А то я и так вам все планы сломала. Придется еще и за
      нарушение планов... наказывать.
      - Ничего, - пробурчал, удивляясь своей собственной догадливости и снова
      интуитивно чувствуя, что попал в верный, совершенно правильный и желанный
      ей строго-ворчливый тон:
      - Ничего, девочка ты крепкая, выдержишь.
      Теперь она засмеялась без напряжения.

                                                                                 
                              * * *
      А две кошки сошлись на пару метров и снова смотрели в стороны, лишь
      изредка, нервно и предупреждающе, дергая кончиками хвостов.

                                                                                 
                              * * *
      В доме не дала ему даже хлеба нарезать, махнув рукой в сторону плохо
      подстроенного телевизора: – Ужин женское дело... Отдыхайте! Я быстро.
      Управилась и вправду быстро, краснея от его одобрительного взгляда и
      редких благодушных слов. Только один раз, совсем засмущавшись, сказала:
      - Меня нельзя хвалить..., - Отрезала заранее возражения: – И вправду нельзя!
      Вы лучше... ругайте. Или потом, – запнулась, - коротко вздохнула и
      договорила: – или потом – добавьте наказания.
      - Кстати, насчет этого дела... - она замерла, выжидательно глядя на него.
      Теперь настала его очередь так же коротко вздохнуть и довести фразу: –
      насчет наказания. Может, чего приготовить надо? Я же тут не очень.
      - У вас все есть, - ответила серьезно, слегка понизив и без того грудной,
      какой-то обволакивающий голос, - даже лучше, чем у Антонины. У нее
      скамейка ужасно неудобная, а у вас такая лавка классная...
      Лев Василич оглядел натопленную комнату, и Даша тут же подсказала:
      - Не тут, а на вашей веранде.
      - Там же нетоплено! – удивился хозяин. – Что веранда, что улица!
      Она снова слегка пожала плечами, а Лев Василич упрямо уточнил:
      - На градуснике почти ноль... Заледенеешь!
      Опустила голову, покорно вздохнув: – Если там неудобно, тогда скажите,
      куда.
      - Нет-нет, я не про неудобство. Но ведь холодно же!
      Она смолчала. И Лев Василич, в сотый раз удивляясь сам себе, снова свернул
      на самый верный в этот вечер тон:
      - Хотя ты права. Не спать же! Накажу так, что дым пойдет! Вспотеешь,
      проказница... кстати, насчет «спать». Кровать выбирай любую – у меня, как
      видишь, роту положить можно...
      Насчет роты он слегка приврал, но три хорошие кровати в теплой комнате
      имелись – любил он все делать основательно и с запасом, хотя ситуацию с
      таким количеством гостей давно уже одинокий Лев Василич представить себе
      не мог.
      Даша легко кивнула, но на всякий случай уточнила:
      - А я вас не подставлю?
      - В смысле?
      - Ну, когда у Антонины ночевать, то никто ничего не скажет. А если у вас
      остаться...
      - Мне плевать, кто и что скажет. Это во-первых, во-вторых, я уже не в том
      возрасте, чтобы меня молодая девчонка пугалась
      - Я не пугаюсь, я..
      - Цыц! – И в-третьих, на улицу выглянь – на всех дачах если три огонька
      отыщешь, и то много. Конец сезона! И чтоб не перебивала старика – добавлю
      тебе,... подумал – пять!
      Покраснела, кивнула, и отвернулась к столу, где колдовала над колбасой.
      – Простите. Не буду перебивать. Я поняла, пять... дополнительно.
      - Вон на той кровати постелим тебе. У печки. Там теплей.
      Скрипнул дверкой раздолбанного буфета:
      - Даша, а ты как, сто грамм на душу населения примешь?
      - Я не пью водку – покосилась на бутылку в его руке.
      - Не беда, я тебе наливки достану. Хорошая, сладкая.
      - Спасибо. Немножко можно.
      Помолчал, снова наслаждаясь давно забытыми ловкими, аккуратными движениями
      юной хозяюшки – Даша...
      -Да?
      - А почему ты мне тогда, на опушке, спасибо сказала?
      - А за то же, что сегодня.
      - ?
      - Потому что без «почему» и «зачем».
      - Гм... понял. Намек очень даже понял. – Не дожидаясь закуски, слегка тяпнул
      водочки, - Но... но ведь рано или поздно все равно всплывет и это «почему» и
      это «зачем».
      - Может, и всплывает. – слегка пожала плечами.
      - А у Антонины уже всплыло?
      - Нет. Ей соврать все что угодно, она и рада верить. Ей же по фигу, сами
      знаете.
      - А мне не соврать?
      - Просто не хочу.
      - Хочу-не хочу... Садись ужинать, с пустым пузом у нас девок не порют.
      Она снова отмолчалась и даже почти не покраснела.

[Serge de K]

                                                             
                          * * *
      Кошки осторожно принюхались, шевеля усами...

                                                                               
                          *..*..*

      Докурил, привычно утопил огонек в баночке у крыльца, поежился и вернулся в
      дом. Только что выставленная лавка мрачно холодела посреди веранды – с
      одного из краев свешивалась на пол толстая веревка. Отыскали ее вместе,
      причем Даша сразу отказалась от нейлоновых и аж прикусила губу, когда
      увидела эту – тяжелую, мохнатую, в пятнах сырости. – Настоящая... старая...
      - Да и я не молодой – попытался то ли пошутить то ли подтолкнуть к
      разгадке Лев Василич, но она не приняла игру слов и снова (уже привычно)
      пожала плечами: – Я не про то
      Не стучась, вошел в теплую часть домика и снова напомнило о себе «старое и
      больное сердце» - она стояла спиной к нему, перебирая у стола те
      смородиновые прутья, что сохранила от костра. Счищала почки – и не
      обернулась, только зябко поежилась и слегка напряглась: возле своих
      будущих розог она стояла... нет, не голая. Это скорей можно было назвать
      «готовая» - очень короткая, какая-то детская маечка едва до середины спины
      и узкие легкие трусики, причем «готовность» девушки обозначили именно они
      – спущенные к самым коленкам, беспомощным легким клочком подчеркивали ее
      круглые, даже на глаз тугие половинки.
      С каким-то внутренним удивлением он почувствовал, что не надо входить ни в
      какую роль. Словно от века сидела в нем, без игры вырвалась
      деловито-ворчливая интонация:
      - Как на охоту идти, так собак кормить. Раньше розог не могла наготовить?
      Высеку, какими есть!
      Даша чуть вздрогнула, опасливо провела рукой по несчищенным с прутьев
      почкам и покорно прошептала:
      - Простите...
      Взяла в руку весь пучок, в пол-оборота головы спросила:
      - Мне... уже на лавку?
      - Пойдем!
      Он даже не понял, как она почти не двинув бедрами, переступила через
      упавшие на пол трусики. Шагнула к дверям и замерла, остановленная
вопросом:
      - А майку я сам с тебя снимать буду? Задница голая, оголяй и плечики!
      Девушка как-то неловко наклонилась, опуская на пол пучок прутьев, взялась
      руками за краешки майки и лев Василич вдруг услышал свой голос все с теми
      же интонациями:
      - Ты розгами-то не кидайся! Подыми, зажми помеж ляжек! Плотней! Вот теперь
      заголяйся, как положено!
      Потом все прошло как в стоп-кадрах какого-то фильма: девушка покорно
      подняла прутья, зажала их своими аккуратными, стройными ножками. Концы
      прутьев нелепо и стыдно торчали между половинок голого зада, она повела
      бедрами, поднимая руки к майке. Потянула ее, снова повела бедрами и вдруг
      с коротким, нутряным стоном буквально упала на колени, рассыпая по полу не
      коснувшиеся ее тела прутья. Мелькнули ладони, плотно сжатые между ног,
      резким изгибом сыграла тонкая спина и хриплый, долгий с тон с нервным
      движением пальцев...
      Последний стоп кадр этой хроники – ладони, прижатые к лицу и сдавленный
      плач. И слова, туго пробивающееся сквозь пальцы и дрожащие губы: –
      Простите... так стыдно... не смогла...
      А дальше уже кинолента неспешно пошла снова – одеяло, наброшенное на
      плечи, Даша, завернувшаяся у стола, рюмочка обещанной наливки и красные от
      слез глаза, упрямо прилипшие к полу.
      - Ну, все... все... не надо... не стыдись, девонька. Я же все понимаю я хоть и
      старый, но не тупой...
      Снова короткий, но уже затихающий всхлип и несмелая, какая-то детская
      улыбка:
      - Я сейчас... сейчас снова... Меня так здорово еще ни разу не готовили... и
      мужчина... и мы пойдем меня пороть... ладно?

                                                                               
                              * * *

      Они еще не терлись мордочками, эти две почти незнакомые кошки. Но когда
      маленькая ткнулась в бок, старшая сделала вид, что продолжает дрыхнуть –
      ну тыкайся, места что ли жалко...

                                                                               
                              * * *
      Они еще не могли говорить про такие таинственные «что», почему», «зачем» и
      «как», но Лев Василич опять уловил момент – как раз тогда, когда Даша в
      неспешном разговоре «ни о чем», все так же кутаясь в одеяло, глянула на
      лежавшие у стола прутья.
      Вытащил сигареты, помял одну, обронил мельком «в доме курить не приучен» и
      сказал:
      - Пока курю, успеешь почки посрывать. а то и впрямь не дело – лишнего кожу
      портить. Да, и еще одно – Это уже от дверей, в ответ на согласный и
      чуточку поспешный Дашин кивок: - Трусики-то надень... Я сам скажу, когда
      оголяться.
      И вышел, не смущая разглядыванием ее реакции.

                                                                               
                            * * *
      Подвинулась поудобнее кошка, чувствуя на боку теплую мордочку новенькой...

                                                                               
                            * * *

      Вернулся, одобрительно хмыкнул, оглядев послушно стоявшую у стола девушку:
      одеяло аккуратным квадратом на кровати, трусики туго на тугих бедрах,
      пучок прутьев на протянутых вперед ладонях.
      - Вот и умничка. Вправду – умеешь!
      Подошел ближе, взял протянутые розги, тяжелым взмахом взвесил пук в руке,
      искоса глянул, как сдержанно ответили на звук шипящих прутьев ее бедра.
      Она смотрела не на него – на прутья, на его руки, нервно покусывая нижнюю
      губу. торчком вспухли темные соски, туго втянулся, врезался в тело
      скромный треугольник тонких трусиков.
      Подождал еще с пол-минуточки, неспешно помахивая прутьями, то выравнивая
      концы, то снова взвешивая в руке - пока ее дыхание не стало сбиваться на
      прерывистый ритм и лишь тогда кивнул головой на двери:
      - Ну, пора и ответ держать. Проходи, девочка.
      Она вскинула руки, отвела с плеч назад густые темно-русые волосы и, сцепив
      пальцы на затылке, прошла вперед. Он подивился такому движению рук, потом
      сам себе кивнул головой – не прикрывается, в стыд не играет, но тюремную
      девку не играет – причем так привычно руки на голове, что...
      А что «что»? Ей-то куда привычнее – у одной только Антонины почитай
      сколько была... И ведь не спросишь, где еще была, как и с кем! а может, и
      спросишь? Может, и спросишь, но все одно не сейчас...

                                                                               
                            * * *
      Подобрала лапы старая кошка, словно обнимая новенькую. Ты почти уже было
      мурлыкнула, но просто подалась ближе к теплому боку, благодарно
      свернувшись охотным клубочком.

                                                                               
                            * * *

      - Ложись.
      Она словно в раздумье замерла у длинной, добротной скамьи, давно
      холодевшей посреди веранды.
      Чуть хрипнул грудной голос:
      - В... трусиках ... ложиться?
      - Еще пять за вопросы. Ложись, негодница!
      Чуть свела лопатки, еще помедлила, потом оперлась руками о лавку, гибко
      протянулась на ней и зябко поежилась – от плеч к ногам. пробежали мурашки,
      сдержала дыхание, привыкая к холоду стылого дерева. Лев Василич положил
      розги на табуретку, аккуратно спеленал кисти тонких рук. Плотно, но не
      больно стянул узел, выровнял руки девушки и словно между делом спросил:
      - Два раз по пять – это моя добавка. А чему добавлять? Сколько до меня
      нагрешила, девица-красавица?
      - Семьдесят – глухо, не поднимая лица, уткнувшегося между рук, ответила
      Даша.
      - Лев Василич аж присвистнул:
      -Семьдесят прутов... это... Хм, да, ну, тебе видней, коль наказана. Со всеми
      моими как раз сто.
      Она вскинула было голову, но замерла в настороженном движении, прошептала
      вопрос:
      - А почему еще... добавили?
      - А сама знаешь. Розгой сечь, это тебе не сласти помеж ног ловить. Что, не
      так?
      - Да, - Покорно расслабилась, подставляя под веревку стройные ножки.
      Накинул было петлю на щиколотки, потом ругнул сам себя. Положил ладони,
      несильно, с намеком, на девичий зад, подивился – тугая что на глаз, что
      под руками! Чуть дрогнули в ответ половинки, увязанные тонкой тряпицей
      трусиков, согласно и послушно дрогнули. Смелее провел ладонями, ощущая
      горячее тепло по сердцу и прохладу горячего тела под руками. Пальцы под
      резинку, ворчливый вздох – вот дел у меня больше нету, как твою задницу в
      полосы высекать. Шелест ткани, скользящей по бедрам, послушное движение
      ног и ладони уже на щиколотках. Чуть-чуть потянул, намекая: врозь вязать
      позволишь? Нервно дрогнули ноги, прижалась плотнее к скамье – понял.
      видать, не сейчас. Или не сегодня. Или потом, или...
      Снова петля, снова оборот веревки, снова узел. Потянул, выровнял, не
      сдержался еще раз огладить голый горячий зад с прохладной, чуть
      присыпанной мурашечками кожей. И сам снова поежился – говорил, в теплой
      половине надо! Простынет, дурочка голая...
      Встал ровно посередине у скамейки, наощупь, не отрывая глаз от тела,
      выбрал три прута. Выровнял, еще разок по воздуху посвистел – едва заметно
      напряглась, собираясь с силами, Даша.
      примерился, сглотнул, прогоняя волнительных хрип из горла:
      - Ну, свои грехи сама знаешь. Считать буду сам. А ты знай себе терпи,
      девочка. Готова?
      Молча, всем телом ответила – да.
      Вот и хорошо-о-о! – «О»-окнулась последняя буква, перешла в легкий свист и
      стежок прута по голому.
      Почти не дернулась девушка, нервно сжимая пальцы стиснутых рук. Неспешно
      проступили красные полоски, разделив голый зад на верх и низ – а вот
      поверху можно и посильней-й! А вот пониже еще посильнее-е! И вот так –
      ага!
      Вон оно, когда тебя пробирает – примерял силу, пробовал, смотрел - стегал
      размашисто, словно сам чувствуя ее тело – стылость скамейки под набухшими
      сосками, втянутый живот, горячие ляжки и растущий желанным свистом огонь
      дрогнувшего зада.
      С десятого (с десятого?! вот дурак старый, со счета-то сбился! может, семь
      а может уже все двенадцать! Дурило ты эдакое, голых девок не видал? Делом
      занимайся!) девушка вскинулась, мотнула головой, на миг показав плотно
      стиснутые губы и тени от пушистых ресниц на пухлых, почти детских щеках.
      - Несладко, знаю... вижу...но ведь надо... - говорил то ли ей, то ли себе,
      вскидывая вверх новую тройку прутьев. – На-адо! Заслужила! Терпи, говорю!
      Вооот! Руки держи впереди, не трогаю я тови титьки! – а красные полоски
      охотно и торопливо пухли-рисовались, еще раз и еще, на гибкой тонкой
      спине.
      Не меня прутьев и даже не меняя позы, вдруг расчеркнул не по заду, а по
      верху круглых, сочно-белых ляжек – с шипением легла розга, с нутряным
      шипением-стоном вцепилась зубами в веревку девушка, вскидывая вверх бедра,
      поджимая вперед коленки и так же высоко, оттянув носочки, поднимая ноги.
      Замерла в этой позе, такой неудобной, такой страстной, такой послушной и
      больше не двинулась, словно мрамором тела принимая подряд еще два раза –
      там же по самому-самому верху ляжек, и только прутья кричали телу :
      «Н-на!» и только зубы впивались в веревку: «м-м-м...»
      Отбросил ставшие уже ненужными розги, сильной лдоанью прибил ее зад к
      скамье, надавил, бьющуюся, стонущую, принимал руками долгий, благодарный
      оргазм сжатого добела тела, нервами напряденных ног и тягучего,
      бесстыдного стона.
      Отпустил руки, только когда уже и сама затихла, расслабила мертво сжатые
      ягодицы, мотая головой от стыда, снова ткнулась лицом между рук.
      - Ну-ну... все хорошо... Все хорошо... погоди, помогу, отнести в дом...
      Помотала головой, пряча лицо и голос:
      - Не надо... я сейчас сама.
      - Сама-сама... - Ворчал, распуская узел на ногах. – Какие мы тут
      самостоятельные... - глушил ворчанием ее стыд, пеленал заботой ненужных
      мимолетных слов. Потом коснулся пальцами, провел от шеи к бедрам:
      - Ладно, сама так сама. Я курить пойду. Вставай, как сможешь.


                              * * *

      Когда пришла в теплую половину, благодарно кивнула: на печке
      распростерлось, нагреваясь, знакомое уже одеяло. Завернулась, смущенно
      пошутила про отступающих французов, присела рядышком на кровать: Лев
      Василич старательно смотрел какую-то хрень по шипящему черно-белому
      телевизору.
      Прижалась тесней, снова обернула его старое больное сердце грудным
голосом:
      - Простите...
      Василич коротко вздохнул, нервно притушил едва прикуренную сигарету (вот
      разошелся, уже в доме смолокурю!), и успокаивающе потрепал по волосам:
      - Не за что. Все нормально, Дашенька.
      - Я думала до конца продержусь, а тут...
      Сильней прижал ладонью голову:
      - Все, все... не трать слова. Все хорошо, все как надо, все путем.
      Согрелась, французка отступающая?
      - Ага!
      - А чего не одеваешься? – вопрос-намек. Вопрос-надежда.
Вопрос-предложение.
      Коротко вздохнула. Даже в полумраке от неровного экрана телевизора
      пробился смущенный румянец на щеках -ответ-признание, ответ-согласие
      - Так не было же... ста!
      -Вот и хорошо. Ложись как вот сюда. Гляну, не сильно я тебе разрисовал.
      Подалась под руками, не мешала развернуть одеяло. Так же повинуясь рукам,
      протянулась ничком – уже не на скамье, на кровати, снова чувствуя, как
      вминают шершавое одеяло вдруг вспыхнувшие соски. Не сдержалась, тихо
      застонала, когда прошлись по припухшим полоскам мозолистые руки, а он даже
      не утешал – понял, что не от боли стон-просьба, стон-прощение.
      Неумело, но старательно массировал плечи, расслабленную спину, тугую
      сладость послушных бедер, пошлепывал:
      - Сам знаю, что не было ста. Вот и проверим, как ты счет вела, честно ли...
      Сколько дано было прутиков?
      Смущенно засопела в одеяло:
      – Ничего себе прутиков! Думала, пополам попу разрежете!
      - Так уж и разрежу! – довольно засмеялся, радуясь, что выбрал и верную
      силу, и верный хлест розги. – Говори давай, сколько осталось!
      - Еще двадцать три! Бедная, несчастная Даша... - охотно напряглась под
      строгими руками, ответила изгибом бедер и повторила уже не стыдливым,
      громким шепотом: – Еще двадцать три!
      Замерла, как и его ладони точно посередине бедер. Прижал, словно боялся,
      что убежит, вырвется из рук послушное тело нежданного подарка:
      - Сорок три, бесстыдничка ты моя... Сама знаешь, почему снова двадцаточка.
      - Знаа-аю... Да...
      - Погоди, торопыжка!– Чуть сильнее придавил, когда попыталась встать и
      послушно идти на веранду. Не спеша, впитывая пальцами ее тепло и желание,
      помял не так уж и сильно сеченый зад:
      - Но знай, девочка – коли увижу, что опять... ну, знаешь сама... не обессудь.
      Ножки разведу и с хорошенечким потягом! Три раза!
      - Да.. Три раза – эхом голос, эхом сладкое сжатие бедер, эхом тело под
      руками.
      - А то развела тут... Превратила, понимаешь ли, порку в сладости... - ворчал,
      почти уже щекоча усами тело. – Знаешь, сколько надо таких вот дашек
      воспитывать да учить?
      - Знаааю...
      - Ничо ты не знаешь... да и сезон дачный к концу. Не забыть бы скамью домой
      отвезти. Чует мое старое больное сердце, она нам еще пригодится в
      городе-то..
      - Пригодится! – эхом голос, эхом сердце. И внезапным спазмом слез в
      одеяло, без стыда и без смущения: – Как же я тебя искала!

                                                                               
                                      * * *
      Пушистая молния метнулась в угол, затих придушенный писк. Зажав в зубах
      добычу, молодая кошка важно подошла к лениво лежащей старшей. Положила
      мышь у морды, села, облизываясь. Та тронула лапой и тихо муркнула. Ладно
      уж, будем жить вместе... Сезон нынче долгий будет.

  ________________________________________________
  А-Викинг и Бунт.
Вы не можете просматривать это вложение.