Рассказ 9. Дамский день.

[Secret Road]

В наполненный густым гулом подростковой болтовни школьный класс ворвался пронзительный дребезг пожилого звонка, истошно хрипящим криком известившего о начале пятого часа занятий. Над узкой полосой свободного пространства между тремя неровными колоннами парт и плохо протёртой доской возвышалась, подбоченившись, крупно сложенная женщина средних лет, обращённая нахмуренным лицом в сторону входа. Под резкий звон поспешили в класс те немногие девятиклассники, которым искренне не хотелось опаздывать даже на несколько секунд, и редкой вереницей потянулись за ними все остальные.

– Елизавета Михайловна, здравствуйте! Можно?..

– Катя, Таня, давайте-давайте, поживее! И так уроки сокращённые! – старательно изображая сердитость, подгоняла задерживающихся учеников руководительница 9 «А» класса.

А следом начали появляться те, кому всем своим видом хотелось показать, что их присутствие здесь – это лишь результат их непростого решения снизойти до посещения этого урока:

– Здра-а-авствуйте, – сливая четыре голоса в один, вальяжно протянула появившаяся в дверях мальчишеская компания.

– Кто это соизволил? Спицын! Собственной персоной!

В классе царила радостно-возбуждённая атмосфера: девятиклассникам сложно было не радоваться сокращённым – пусть всего на пять минут – урокам, замене последнего на классный час и тому факту, что какие-то сорок минут отделяли их от сегодняшней свободы и завтрашнего праздника, и поэтому Елизавете Михайловне стоило больших усилий добиться тишины и водворить хотя бы какое-нибудь подобие порядка.

– Извините, можно войти? – слегка стукнув в дверь, спросила возникшая на пороге запыхавшаяся девушка.

– Да, Настя, проходи скорее, – едва успев начать ругать двоечников, хулиганов и в большинстве своём отсутствующих на этом классном часе злостных прогульщиков, учительница была вынуждена отвлечься на её обращение.

Быстро обстреляв помещение взглядом и заметив пустующее место за последней партой у окна, Настя скорой походкой направилась туда, на ходу сбрасывая с плеч пёстрый рюкзак. Как оказалось, стол этот отнюдь не пустовал: половину его, улёгшись на лакированную поверхность туловищем и спрятав лицо в образованный руками колодец, занимала её одноклассница. Стараясь не тревожить её, опоздавшая аккуратно повесила сумку на широкий крючок и тихо заняла место рядом с набирающейся сил девушкой.

– Повторяю: экзамены уже совсем на носу! – посмотрев на часы, классная повела к завершению свою гневную и наполненную многочисленными воззваниями к благоразумию учеников речь. – Это вам не контрольная в школе, не наберёте минимальный балл – и вылетите тут же со справкой, и никуда вас дальше не возьмут! Это не шутки, вы уже люди взрослые и понимать должны...

Наконец пришло время для подлинной темы этого классного часа, официально посвящённого не распеканию упорно не желающих учиться школяров, а грядущему Международному женскому дню. Для совместного выступления с небольшим сообщением об истоках этого праздника из гущи класса вышли двое: всенепременно находящаяся на самом видном месте отличница и любимица учителей Света Ефимова и редкостный шалопай Коля Токарев, вызвавшийся быть одним из докладчиков, будучи прельщённым обещанием отсутствия проблем с четвертной оценкой по предмету Елизаветы Михайловны – истории.

Скучно и с зарядом самого искреннего равнодушия зазвучали знакомые, произносимые из года в год фразы фабричной штамповки.

– ...берёт своё начало в марте тысяча восемьсот пятьдесят седьмого года...

– ...бурным ростом суфражистского – и вообще женского – движения ознаменовались конец девятнадцатого и начало двадцатого веков...

Скучали все, не исключая и саму Елизавету Михайловну, занявшуюся заполнением журналов под аккомпанемент машинного гудения выступающих. Настя, не находя себе никакого занятия и не имея даже возможности поговорить с крепко спящей соседкой по парте, вытащила лист из тетради и принялась выводить фигурки и узоры между клеток и по ним самим, изредка поглядывая сквозь помутневшее стекло на только начинающее наливаться жизнью мартовское солнце.

– ...удалось добиться предоставления избирательного права...

– ...участницы движения сталкивались с гонениями и преследованиями со стороны правительств...

– ...подвергались ссылкам, тюремным заключениям и даже телесным наказаниям...

«А вот тебя-то, Коленька, по одному месту огреть ой как не помешало бы, правильно наша классная говорит», – лениво черкая ручкой, ухмылялась про себя Настя.

«Тоска...» – её голова постепенно наполнилась тяжёлым туманом, глаза перестали улавливать происходящее перед самым носом, а чувство времени свернулось в головокружительную, бесконечно сжимающуюся спираль...

– Тоска... – тяжело вздохнул седоусый мужчина приблизительно сорока пяти лет, одетый в тёмно-зелёный кафтан с серебряными знаками городского пристава.

Он стоял у окна, скрестив руки на широкой груди, и вглядывался куда-то вдаль, в сторону другого берега ещё покрытой ледяным панцирем реки, щурясь от удивительно назойливого для позднефевральского дня солнца.

– Можно работой её разогнать, например... – ответил ему худолицый и кажущийся совсем молодым полицейский из нижних чинов, сидящий за небольшим заваленным бумагами столом в углу кабинета. – Та женщина уже почти час за дверью ждёт. Только вечер же загромоздите, Борис Петрович!

– Оттого и тоска, Алексей, из-за неё всё. Те жильцы, не сомневаюсь, преувеличивают – сознательно или нет... Эта самая госпожа Жарова, конечно, характером дюже скверная теперь – как её мужа не стало, – но в чём я уверен, так это в том, что она не злодейка, как её рисуют, – обернувшись к окну спиной и уставившись в потолок, заговорил пристав. – Вдова вахмистра... Мы же тогда в одном эскадроне за Дунай ходили – толковый был командир, потому я и мёрзну здесь, а не грею голые кости под болгарским солнышком. И что теперь? По-хорошему – взять её, да и выпороть просто-напросто...

– Но по её состоянию... Не положено сечь, Ваше... – его размышления вслух были прерваны словами задумчиво нахмурившегося Алексея.

– Эх, а в мещане её переводить или бросать в каземат?! Вот разве это по совести положено?

В дверь тяжело постучали – так, что задребезжали чернильницы на столах.

– Да! – рявкнул Борис Петрович.

Высокая дверь без труда покорилась руке коренастого городового, шагнувшего в кабинет с пророчащим новые заботы выражением лица:

– Вашбродь, девку привели с Лавочной. Кажись, из этих... Сапожисток!

– У нас? Не перепил ты часом?.. – не переставая недоверчиво коситься на полицейского, пристав медленно зашагал в его сторону.

– Точно так, вашбродь!.. Кричала лозунги, выражалась на людях, побила паренька и покушалась украсть лопату у дворника... – пояснил городовой расстроенным от начальственного тона голосом.

– Чудеса в нашем захолустье... Подтвердят?

– Да вся Лавочная видела! У любого спросите!

– А что паренёк битый?

– Бегством спасся...

– Пьяна?

– Никак нет, Ваше...

Желая лично взглянуть на совершившую это особу, Борис Петрович приоткрыл дверь и наполовину высунулся из кабинета. Он оглядел небольшой зал и, вместо вообразившегося ему страшного чудища, обнаружил в нём только сонного городового, всё ту же полнотелую женщину лет сорока – являвшуюся той самой госпожой Жаровой – и сидящую рядом с ней юную перепуганную девушку, которой на вид нельзя было дать и двадцати. «Да... Завтра тебе зулусы начнут мерещиться», – раздражённо подумал пристав, втягиваясь обратно за дверь и переводя пристальный взгляд на потревожившего его подчинённого.

– Вашбродь...

– Приведи женщину, – сухо распорядился он.

Через считанные секунды поручение было исполнено, и главная нарушительница душевного покоя Бориса Петровича была препровождена в его кабинет.

– Яков, ступай, – заговорил пристав, снова подходя к узкому окошку. – А Вы, Елизавета Михайловна, лучше бы сняли пальто – разговор у нас будет долгий. Алексей, помоги ей, окажи услугу...

Беседа эта и правда получилась совсем не скорой: всё новым и новым попыткам выкрутиться, оправдаться и запутать полицейского начальника не было видно конца и края, и Борис Петрович держался на одном лишь внутреннем желании до самого конца сохранять полную учтивость по отношению к этой женщине.

– И всё же, доводы против Вас я считаю сильными, – медленно, обдумывая в голове каждое слово, говорил он сидящей напротив него госпоже Жаровой. – Не в полной мере... Но в мере достаточной... Достаточной, чтобы распорядиться о Вашем, Елизавета Михайловна, телесном наказании.

– Ваше благородие, простите, но это совершенно невозможно! – та пришла в заметное замешательство и возмутилась. – Мой ныне покойный муж был...

– Знаю, – усилием воли мужчина добавил твёрдости в свою речь. – Знаю. И именно поэтому я не хочу, чтобы Вы и Ваши дети утратили своё положение из-за Вашего же поведения. И ещё больше я не желаю того, чтобы Вы лишились свободы, поэтому считаю себя обязанным поступить именно так. Сорока Вам хватит...

– Нет! Вы не можете! – её голос колебался от наступающего испуга. – Я освобождена!

– Вы правы, Елизавета Михайловна: не могу. Но дать делу ход и испортить Вам жизнь насовсем или отпустить Вас просто так я не могу ещё больше, – пристав старательно избегал наполняющегося страхом взгляда женщины. – Так будет лучше. Госпожа Жарова, я прошу Вас подняться...

– Вы не имеете права!

– Алексей... – вставая из-за стола, Борис Петрович махнул головой в сторону входа.

Уловив его жест, молодой полицейский торопливо подошёл к двери и одним движением запер её на засов. Пристав же встал перед женщиной и пригласительно протянул ей руку.

– Нет! Нет! Нет! – почти кричала она, отстраняясь и пытаясь отодвинуться назад на своём стуле.

– Давай её на лавку... – коротко приказал начальник.

Стараясь быть осторожными, они вдвоём взяли женщину под руки и повели к неприметно стоящей у противоположной стены лавке. Елизавета Михайловна громко закричала, сорвавшись на плач, и беспорядочно задёргалась в надежде каким угодно чудом избежать невероятного.

– Нет! Ваше... Благородие... Прошу! – умоляла она сквозь выступившие слёзы отчаяния и ужаса, всё сильнее охватывающего её по мере приближения к аккуратно выполненной – и тем более устрашающе выглядящей – лавке.

И громкие восклицания, и обильные слёзы, и жалостливые просьбы о помиловании – всё было тщетно. Одного движения хватило, чтобы брыкающаяся женщина наискось опустилась вниз лицом на широкую деревянную поверхность.

– Крепко вяжи, – пристав протянул помощнику, удерживающему Елизавету Михайловну за ноги, длинный отрезок толстой верёвки.

Два туго затянутых узла – на запястьях вытянутых вперёд рук и над высокими, покрывающими щиколотки, ботинками – не оставили ей даже призрачного шанса воспротивиться предстоящей порке, а опоясавшая её талию третья верёвка превратила ещё продолжающиеся попытки вырваться из пеньковых пут лишь в небольшие подёргивания.

– Приготовь её, – распорядился Борис Петрович, чувствуя облегчение от долгожданного завершения предельно неприятной для него возни

Отойдя в сторону, он поднял с пола упавшую с темноволосой головы миниатюрную шляпку с круто задранными кверху узкими полями.

– Прошу! Нет! Оставьте! Не надо! – заелозила и с новой силой завопила госпожа Жарова, когда с характерным звуком поползли наверх её юбки – тёмно-синяя верхняя и белая нижняя, – и на её полных бёдрах остались одни только простенькие льняные панталоны.

– Неловко, вашбродь... – с жалобным тоном проговорил Алексей, стесняясь своего естественного любопытства к лежащей перед ним женщине, и бессильно развёл руками.

– Всё сегодня неладно, – пальнул в усы Борис Петрович.

Встав из-за письменного стола и метнув в помощника недовольный взгляд, он подошёл к двери и, приоткрыв её, обратился к сидящей напротив кабинета перепуганной девушке:

– Сударыня, прошу Вас войти.

И, прикусив губу, она пошла за дверь, из-за которой только что доносились страшные крики Елизаветы Михайловны. Когда же она увидела эту плачущую женщину, привязанную к лавке и в безнадёжном отчаянии пытающуюся вывернуться из верёвок и дёргающую голыми ногами, молодой особе осталось только побледнеть и смиренно опустить голову.

– Не беспокойтесь без причины... – пристав явно сконфузился. – Прошу Вас помочь нам...

– Как скажете, Ваше благородие, – робеющим голосом ответила девушка.

«И она устроила целое побоище?..» – в голове у Бориса Петровича не утихало буйство сомнений. Пока он пристально смотрел на неё, пытаясь уловить хоть одну деталь, выдавшую бы в ней что-нибудь необычное и способное дать ответ на этот вопрос, вновь вошедшая склонилась над не прекращающей слёзно молить о пощаде женщиной и вцепилась проворными тонкими пальцами в завязки её панталон. Справившись с маленькими узелками, она потянула распадающуюся надвое вещицу к самым коленям, и кабинет наполнился новой порцией режущих слух рыданий.

– Пожалуйста, садитесь, сударыня, – пристав пригласил девушку к письменному столу. – Прежде всего извольте представиться.

– Конечно... Анастасия Максимовна Гусева.

Тем временем Алексей вытащил из высокой кадки связку из нескольких длинных, почти ровных прутьев, перевязанных у основания толстой белой нитью.

– Борис Петрович, прикажете начинать? – спросил помощник, неуклюже держа обеими руками пучок мокрых розог.

– Да, начинай. Сорок. На силу не жадничай, – не отвлекаясь от письма, ответил ему начальник.

И слова Анастасии оказались разрублены криком женщины, получившей первый удар. Розги скользнули по бледной коже, тут же вспыхнувшей несколькими пересекающимися и расходящимися по всей ширине ягодиц розовыми полосами.

К исходу первого десятка ударов стенания Елизаветы Михайловны стали почти непрерывными – только усиливающимися в моменты огненных касаний и несколько ослабевающими между ними. Поддавшись любопытству, Анастасия наскоро бросила взгляд через плечо на воющую под розгами женщину: всё её тело тряслось и пульсировало в тщетных попытках сделать хоть что-нибудь для облегчения своего положения, а на беспорядочно сжимающейся и разжимающейся плоти всё более насыщенным цветом наливались широкие линии.

У Анастасии заныло в груди от волнения, невольно вспорхнули в вихре эмоций давние воспоминания – согревающие теплотой невозвратимых дней убегающей юности и холодящие резким возвращением незваных переживаний, – и на миг восстали забытые образы... «Гусева, ложись, живо!» – вдруг прозвенел в голове голос нависшей над ней классной дамы, а плечи сквозь годы почувствовали крепкую хватку надзирательницы, волочившей её к тахте. Мурашками пробежало по телу то уникальное чувство тревожной прохлады – хорошо знакомое тем, кому доводилось лежать с обнажённым задом в ожидании удара, – а к крику Елизаветы Михайловны, отвечающей мелкой и частой волной на второй десяток хлёстких ударов, как будто добавился собственный крик Анастасии, когда-то давно пронёсшийся по продуваемым тёплым сентябрьским ветром коридорам института. Вспомнила она и того черноусого кирасира, за самовольное отлучение к которому она была выпорота в тот раз – и к коему же убежала в следующую ночь, – и как радостно болело сжимаемое в мощных объятиях её иссечённое тело...

– Прошу, успокойтесь, – пристав принял прорвавшуюся наружу улыбку Анастасии за признак испуга.

Новые розги кусали по-новому остро, и к концу третьего десятка, высыпанного на ещё свежие бёдра, женщина перестала даже кричать, перейдя на протяжный и наполненный реками слёз рёв. Уже почти не стало свободного от ярких, надувшихся следов места, и последние удары падали на уже исполосованную тут и там кожу.

Освобождённая от тесной паутины верёвок, она только смогла сползти с лавки, тут же опустившись на пол рядом с ней и продолжив заливать горечью уже нагретые её лицом мокрые доски.

– Анастасия Максимовна!.. Будьте любезны, окажите услугу госпоже Жаровой...

Та помогла постепенно отходящей от боли и потрясения женщине, уже поднявшейся на ноги и пытающейся трясущимися руками привести в порядок свою одежду, надеть панталоны и оправить юбки. Когда с этим было покончено, Елизавета Михайловна неуверенной походкой направилась к выходу.

– Нет-нет! Помилуйте! В таком состоянии я Вас никуда не отпущу, подождите здесь. Исключено совершенно! – остановил её пристав и приступил к расспросам Анастасии. – Госпожа Гусева...

– Окончила Еленинский институт почти два года назад... Теперь состою учительницей в нашей гимназии, а также в частном порядке занимаюсь... Тот человек – мой знакомый, мы возвращались от общих друзей, с Часовенной площади... Между нами тогда зашёл разговор об англичанке Панкхёрст и её движении вообще... Он был очень возбуждён, и заявил обо всех сочувствующих, как о «бунте бестолковых метёлок», а потом и мне он высказал, что я «только выскочка, бахвалящаяся умением рисовать буквы»... – рассказывала она о себе и о своём участии в недавних событиях на Лавочной улице. – И ответил мне тем, что толку от меня было бы больше в доме терпимости... У крыльца пятнадцатого дома сидел дворник, я его лопату и схватила в сердцах – она прямо возле нас стояла в сугробе...

– Я Вас и Ваши чувства в этот момент, конечно, замечательно понимаю, как и то, что очевидцы явно преувеличили в своих описаниях, – Борис Петрович нашёл в себе силы, чтобы поднять глаза, и посмотрел на Анастасию, – но и с учётом этих обстоятельств никак не уйти от того, что дел Вы совершили порядочно...

– Что со мной теперь будет? Я не хотела, чтобы вышло это возмущение, мне очень жаль... – с прерывистым дыханием и дребезжащей тревогой в голосе Анастасия вперила в пристава неумолимо намокающий взгляд.

– Учитывая Ваш молодой возраст, я могу лишь настаивать на розгах, скажем, пятнадцати... Прошу поверить мне, сударыня: в Вашем случае это самый лёгкий исход.

– Ваше благородие...

– Госпожа Гусева, извольте привести себя в надлежащий для наказания вид... Очень надеюсь, что Вы сделаете это самостоятельно, – трагически для Анастасии прозвучали слова Бориса Петровича.

В кабинете опять зашуршали юбки, быстро сдались проворным пальцам длинные панталоны, и уже через неполные две минуты девушка, мелко дрожа, прислонила горящую от волнения щёку ко всё ещё мокрому и пахнущему горьким страданием месту.

– Нет надобности, – начальник остановил взявшего верёвку помощника, видя кроткую покорность Анастасии и не желая причинять ей ещё большее беспокойство.

Молодецки свистнула в воздухе свежая связка чернеющих прутьев, и девушка невольно сжала руки под лавкой – удар в никуда, только испугавший её угрожающим воем. И вдруг стройный зад, резко сжавшись, подпрыгнул от первого удара. За ним упали на молодые ягодицы второй, третий...

Алексей жалел Анастасию, однако даже с такой поркой вполсилы едва ли могло сравниться то давнее институтское наказание. Уже после седьмого удара она совершенно перестала сдерживаться, начав виться змеёй, освободив от пленения звонкие крики и щедро мешая со слезами Елизаветы Михайловны свои собственные. Сквозь жидкую пелену на глазах, расплываясь в первых лучах майского утра, верхом на белом коне проплыл тот кирасир... И вот позволено встать – ловко натянуты панталоны обратно на покрывшийся нестройным забором из краснеющих пухлых плосок невпопад дрожащий зад...

– Что ж, это теперь ваше, – протянутая собирающимся уходить Анастасии и Елизавете Михайловне рука пристава сжимала два усеянных рукописными строчками листа.

– Что это?.. – удивлённо спросила ещё сохраняющая красноту на солёных щеках женщина.

– Распоряжения о Вашем, госпожа Жарова, и о Вашем, госпожа Гусева, наказании.

– Это необходимо?

– Мне – ничуть. Места в нашем архиве осталось не так много, поэтому я вынужден отдать эти бумаги вам на безвременное хранение. Конечно же, при этом в полной мере беря во внимание предоставляемую вам обеим возможность сокрыть факт того, что имело здесь место только что...

За ними глухо захлопнулась дверь, и Борис Петрович устало, с видом не выспавшегося, изнурённого телом и духом человека, подошёл к окну и снова устремил взгляд куда-то за горизонт:

– Дамский день... Хоть стреляйся.

И, закуривая папиросу, тихо добавил:

– Тоска, Алексей. Тоска...

«Тоска...» – едва различимо пробурчала себе под нос Настя, неспешно водя ручкой по лежащему перед ней листу. Среди маленьких клеток виднелась тяжёлая лавка, на которой лежала, намертво притянутая верёвками, женщина в бесстыдно задранном длинном платье. Её совершенно обнажённые ягодицы были подставлены всем ветрам и увлечённо оставляемым настиной рукой широким штрихам густой синей пасты.

«Совсем спит, не видела», – вспомнив об осторожности, юная девушка покосилась на соседку по парте и, захотев было скомкать и выбросить разрисованный листок, аккуратно сложила его вчетверо и затолкала в самый надёжный карман.

«Три минуты, и всё», – Настя посмотрела на вечно опережающие время часы и в тот же миг вздрогнула от донёсшегося откуда-то сзади и сверху голоса классной:

– Гусева, останешься после звонка!

[uttu]

По моему мнению, данный рассказ наиболее (из всех представленных) соответствует заявленной теме Конкурса. И отлично написан! Спасибо автору, порадовал. 

[Ж.Г.]

Достойно лечь на порку тоже надо смочь. Хорошее противопоставление поведения наказанных.

[Mädchen]

По моему мнению, данный рассказ наиболее (из всех представленных) соответствует заявленной теме Конкурса. И отлично написан! Спасибо автору, порадовал. 

Собственно говоря, а причём здесь "бабский день"?
Не вижу вообще соответствия данного рассказа конкурсной теме.
Сам рассказ хороший. Розги в полицейском участке.
А вот розги в школе или где там эта Настя училась. ТН запретили в школах ещё в 1861 или где-то в это время.
В общем 8 марта притянуто к рассказу за уши)))

[Ж.Г.]

Не вижу вообще соответствия данного рассказа конкурсной теме.
Сам рассказ хороший. Розги в полицейском участке.
А вот розги в школе или где там эта Настя училась. ТН запретили в школах ещё в 1861 или где-то в это время.
В общем 8 марта притянуто к рассказу за уши)))

Скучно и с зарядом самого искреннего равнодушия зазвучали знакомые, произносимые из года в год фразы фабричной штамповки.

– ...берёт своё начало в марте тысяча восемьсот пятьдесят седьмого года...

Розги в полиции в данном случае - борьба против борьбы за права женщин:

Тот человек – мой знакомый, мы возвращались от общих друзей, с Часовенной площади... Между нами тогда зашёл разговор об англичанке Панкхёрст и её движении вообще... Он был очень возбуждён, и заявил обо всех сочувствующих, как о «бунте бестолковых метёлок», а потом и мне он высказал, что я «только выскочка, бахвалящаяся умением рисовать буквы»... – рассказывала она о себе и о своём участии в недавних событиях на Лавочной улице. – И ответил мне тем, что толку от меня было бы больше в доме терпимости... У крыльца пятнадцатого дома сидел дворник, я его лопату и схватила в сердцах – она прямо возле нас стояла в сугробе...

[Mädchen]

– ...берёт своё начало в марте тысяча восемьсот пятьдесят седьмого года...

 

Так то в классе на уроке, на уроке.
А в полицейском участке?
Там просто слова начальника, что это дамский день)))

[Ж.Г.]

Там просто слова начальника, что это дамский день)))

Ну, "дамский день" потому, наверное, что дам за правонарушения задержали, что вряд ли часто тогда случалось. И потом, это же всё произошло в мыслях современной девушки, знающей о 8 марта с современной точки зрения.

[Secret Road]

А в полицейском участке?

А в полицейском участке – самый разгар

позднефевральского дня

По старому стилю.
Впрочем, быть может всякое...

[Mädchen]

И потом, это же всё произошло в мыслях современной девушки, знающей о 8 марта с современной точки зрения.

Интересно, что произошло с этой современной девочкой)))

«Три минуты, и всё», – Настя посмотрела на вечно опережающие время часы и в тот же миг вздрогнула от донёсшегося откуда-то сзади и сверху голоса классной:

– Гусева, останешься после звонка!

[Ж.Г.]

Интересно, что произошло с этой современной девочкой)))

Выпороли за "непотребные" рисунки на классном часе. Дома, конечно.

[Mädchen]

Интересно, что произошло с этой современной девочкой)))

Выпороли за "непотребные" рисунки на классном часе. Дома, конечно.

Здрасте, дома. Оставили же в кабинете после классного часа)))
Значит и пороть там же)))

[Ж.Г.]

Здрасте, дома. Оставили же в кабинете после классного часа)))

Чтобы сделать запись в дневнике и отчитать наедине.

[Secret Road]

И потом, это же всё произошло в мыслях современной девушки, знающей о 8 марта с современной точки зрения.

Учитывая, что в людских умах наполнение праздника со времен его появления очень сильно изменилось, то даже удивительно, что он у плюс-минус современной молодежи может вызывать вот такие ассоциации.

Интересно, что произошло с этой современной девочкой)))

Здрасте, дома. Оставили же в кабинете после классного часа)))
Значит и пороть там же)))

Чтобы сделать запись в дневнике и отчитать наедине.

Я думаю, что для Насти вероятность получить прямо в школе, хоть и не так велика, но нулю не равна – у этой учительницы, похоже, тема порки проскальзывала довольно часто:

«А вот тебя-то, Коленька, по одному месту огреть ой как не помешало бы, правильно наша классная говорит»

Или она действительно напишет замечание, а уже родители... Накажут, чтобы "клин клином"?.. Прочитают лекцию на тему БДР и предостерегут от неосторожных поступков?..
А может, Елизавета Михайловна, будучи сама не чуждой Теме, просто заберет себе понравившийся рисунок?  В обмен на неразглашение родителям, конечно.

[Ж.Г.]

удивительно, что он у плюс-минус современной молодежи может вызывать вот такие ассоциации.

Мне в детстве родители объяснили очень просто: "Ты - девочка, поэтому твой день - 8 марта, а была бы мальчиком - твоим днём было бы 23 февраля", а потом, когда начала историю изучать, я поняла то, какая это чушь. Сейчас поздравляю с этими праздниками только действительно причастных к ним, а не всех подряд.

[Secret Road]

Значит и пороть там же)))

А тогда учительница могла бы попросить остаться весь класс. Так сказать, чтобы наглядно проиллюстрировать слова докладчиков о том, что в давние времена делали с суфражистками. 
Или вовсе досталось бы всем тем, кого она отругала в начале урока?..

Мне в детстве родители объяснили очень просто: "Ты - девочка, поэтому твой день - 8 марта, а была бы мальчиком - твоим днём было бы 23 февраля", а потом, когда начала историю изучать, я поняла то, какая это чушь. Сейчас поздравляю с этими праздниками только действительно причастных к ним, а не всех подряд.

В детстве всегда объясняют через мальчиков-девочек, по-простому. А уже потом вряд ли многим хочется перестраиваться – ну, или вообще не хочется узнавать что-то новое.